— С травками, — пояснила Таня, наливая ему в чашку. — От всех тревог и напастей. Чабрец, пустырник много ромашки. Меня в санатории научили.
Павел пригубил чай. — Странноватый вкус, но не без приятности. Он насыпал в чашку сахара, размешал, хлебнул
Таня налила себе еще водки.
— Ну, будь счастлив, Большой Брат!
— И ты будь счастлива.
Пленка с Шопеном кончилась. Таня поднялась, вставила новую кассету. Комнату заполнили протяжные звуки неизвестных Павлу духовых и струнных инструментов, сопровождаемые медленным, устойчивым ритмом ударных.
— Что это? — спросил он.
— Африканская шаманская музыка. Ты не вслушивайся. Просто дай ей звучать, пусть течет через тебя, течет… течет…
Комната поплыла перед глазами Павла в такт странной музыке. Точнее, комната оставалась на месте, поплыл он сам, не сходя при этом с места. Он как бы перемещался по комнате, с каждым тактом видя ее и все, что в ней находится, под иным углом зрения. Потом предметы стали пульсировать, набухая и опадая. И опять-таки они оставались неизменными, а пульсировал он, становясь то гигантом, заполняющим собой не только гостиную, но и дом, город, Землю, то карликом, величиной с муху, с пылинку, с микроб. Голова его касалась звезд, он без слов разговаривал с ними, и они делились своими секретами, смеялись вместе с ним над тем, как все, оказывается, просто. Он хватал кометы за косматые хвосты и летел на них через Вселенную, оглашая ее живые просторы раскатами счастливого смеха. Дышащие, струящиеся молекулы звали его в свой мир, и он уходил туда любоваться переливчатым сиянием атомов, вращающихся вокруг ярких, разноцветных, веселых ядер, слушал их нехитрые, душевные песни, катался на них, как на карусели… Играл в прятки с мерцающими амебами… Карабкался, как по шведской стенке, по решетке кристалла, поднимаясь туда, куда манило его мягкое золотое сияние… «Ты не узнал меня?» — спросило огромное золотое око в самом центре кристаллической решетки.
— Я Сардион, душа твоего алмаза… твоя душа и жизнь. Иди ко мне. Иди в меня.
В этом мире не было ни вопросов, ни сомнений… ни печали, ни воздыхания. У голубого кристалла золотая душа — это так правильно, иначе и быть не может. И войти в нее так просто. И тоже правильно. Ибо иной дороги нет, и все пути идут через золотое око Сардиона… То, что было Павлом, вошло в золотое сияние, растворилось в нем…
Он лежал на поверхности океана, чистого и безбрежного. Прозрачные воды колыхали его, убаюкивая, а на сердце нежным клубочком свернулась золотая сверкающая змейка. «Любовь моя, — прошептал Павел. — Счастье мое. Жизнь моя». Змейка переползла повыше и потерлась об его горло, ласкаясь. «Единственная моя…» Змейка росла на золоте ее проступили рубины, топазы, голубые сапфиры. «Как ты прекрасна, возлюбленная моя…» Змейка лизнула его щеку своим коралловым язычком, обвила грудь, плечи, шею. «Моя, моя…» Змейка еще крепче обняла его. Высоко в небе закричала птица. «Что это?» — спросил Павел, посмотрев вверх на маленькую черную точечку-птичку. «Это? — ласково прошипела змейка. — Это пустяки. Это твоя смерть. Но я никому не отдам тебя. Никому». Она еще теснее сжала кольца вокруг него. «Отпусти, — задыхаясь, проговорил Павел. — Мне больно». «Нет, — ответила змейка. — Ты мой, только мой…» Черная точка в небе росла. Павел уже различал крылья, отведенные назад в плавном падении. Ее гневный клекот звучал в мутнеющем сознании Павла песнью надежды. «Мой», — повторила змейка и стиснула ему шею. Он начал проваливаться в черную бездну под нежный свистящий шепот:
«А если не мой, то ничей, ничей… Не отдам…» Но давление стало ослабевать, шепот сделался злобным, воинственным. Чернота бездны слилась с чернотой опускающихся крыльев…
— Открой глаза! — приказало что-то внутри. Над гладью океана уносилась прочь громадная черная чайка, а в когтях у нее бился и извивался червяк, отливая золотом в лучах солнца. «Нюточка!» — крикнул Павел вслед чайке. Птица повернула голову — и все вокруг померкло в ослепительно-зеленом сиянии ее глаз.
Но отчего зеленом?
Павел открыл глаза. Он полулежал в кресле, рядом отвернувшись, стояла Таня.
— Я задремал, — сказал он. — Который час?
— Не знаю, — безжизненным, бесконечно усталым голосом ответила она. — Часы на кухне.
Павел поднялся. Оказавшись рядом с Таней, он заметил, что в ее сжатых пальцах что-то поблескивает.
«Мой алмаз», — без всякого удивления подумал Павел и вышел на кухню. Часы показывали половину третьего Он встал у открытой форточки и закурил.
В дверях показалась Таня — бледная, поблекшая, с черными кругами под глазами.
— Поздно уже, — тем же безжизненным голосом сказала она. — Иди спать. Я постелила тебе в кабинете…
— Спасибо, — тихо отозвался он. Таня отвернулась.
— Прощай, Большой Брат, — прошептала она и, сгорбившись, побрела в спальню. Заперлась там и воткнула первую иглу промедола в девственную вену.
Глава четвертая
ТИХАЯ ОХОТА
27 июня 1995
Припарковав свой лохматый почти до неприличия ситpoeн за углом, поближе к платной стоянке, Люсьен немного «похлопотал мордой» перед водительским зеркалом, стирая с лица следы озабоченной озлобленности и заменяя их выражением несколько глуповатого радостного волнения. Он легко взмыл по ступенькам, прочеркнул через вращающуюся дверь, не преминув одарить улыбкой молодого жлобоватого охранника, и оказался в обширном вестибюле. На всякий случай Люсьен зыркнул на стойку администрации, но там никого знакомых не было. Лифт вознес его на девятый этаж, и Люсьен, повинуясь развешанным на стенках указателям, стал приближаться к девятьсот первому номеру. Оказавшись у самой двери, он неожиданно поймал себя на том, что у него дрожат руки.
«Фи, Люсьен», — сказал он сам себе. — Банальный фармазон, самое большее. И не такое мы в жизни видали. И, надев на лицо сладкую улыбочку, громко постучал в дверь.
(1977–1978)
I
Елена Дмитриевна Чернова в своем трудовом коллективе большой популярностью не пользовалась. Сюда, на комбинат синтетических волокон, она поступила зимой, через полгода после окончания института и драматических событий, последовавших сразу за окончанием. Эти полгода она почти полностью провела в клиниках и санаториях. Врачи признали, что ее состояние хоть и стабилизировалось, но не улучшилось, и предложили оформить инвалидность. Она отказалась и потребовала, чтобы ей разрешили работать, причем без всяких скидок на состояние здоровья.
— Я совершенно здорова. Просто у меня своеобразный характер, но я здорова, — заявила она матери и добавила тем же бесстрастным голосом: — Если я не смогу так думать, то и жить не смогу.
Был созван консилиум, на котором приняли решение ее просьбу удовлетворить, поскольку при грамотном трудоустройстве пациентки возрастали перспективы социальной реабилитации и возвращения к нормальной жизни. Хотя зарезервированное за нею до болезни место в аспирантуре так и осталось вакантным, врачи не рекомендовали возвращения Елены в институт, поскольку большие умственные нагрузки были ей противопоказаны. Работа на управленческой должности ей тоже не подходила — интенсивные контакты с людьми были для нее чрезвычайно болезненны
