тона при бессолнечном дне — это уже настроение, а краски осени не беднее, а богаче летних для тех, кто умеет видеть.
Есть деревья, листва которых не желтеет, а становится черно-фиолетовой. А на иных листья погибают смеясь. На других же не меняясь в лице. Но на фоне желтизны зелень выглядит чопорно. Еще хуже в такой туманный день выглядят большие облетевшие деревья: спадают листья и становится виден их скелет. Вот два каштана… первый, раздвоенный от самых корней, так мучительно тянется кверху, стволы его винтообразно скручены один вокруг другого, и как будто чувствуешь то усилие, с которым они вырываются из тяжелой и твердой земли… А второй словно воздел руки с вывернутыми наружу черными ладонями… По аллейке удалялась сгорбленная бабка с крохотным мальчуганом, малыш держал за ниточку надутый шарик, но в серости дня даже яркий шарик казался бесцветным.
— Утешиться ты можешь только одним, — сказал Родионов. — Тем, что молод. Прости за банальность. Но я готов поменяться с тобой местами, — усмехнулся Родионов. — И все твои печали забрать себе. Но так, Капустин, не бывает. У времени есть железный закон: оно понижает болевой порог… — Родионов похлопал Гришу по плечу. — То, что случилось с тобой, в истории человечества уже бывало. Тебе, конечно, от этого не легче.
Капустин кивал головой, соглашаясь, при этом понимал, что найдись человек даже добрее Родионова, и тот не смог бы отыскать слова, которые вот так осторожно снимали бы с души тяжесть…
Геологи уезжали на три дня раньше Гриши, и он уже заранее немел и глох при мысли о расставании с Людой и откладывал объяснение со дня на день, но тянуть дальше стало некуда, и тогда он осмелел поневоле и накануне отъезда в облюбованном ими укромном местечке (нужно было здоровое сердце и крепкие ноги, чтобы туда добраться) задыхающимися и жалкими словами пытался выяснить у Люды, когда они встретятся снова. Люда удивленно посмотрела на него и усмехнулась:
— Алешенька, не заставляй меня жалеть о своей глупости. Ты же взрослый человек и… у каждого из нас своя жизнь.
— Ну да, поэтому я и хочу, чтобы… чтобы у нас была общая жизнь…
— На основе?
— Что?
— На какой основе? Ты станешь геологом или мне стать домашней хозяйкой?
— Ну-у, мы это… решим как-нибудь.
— Ничего мы не решим, Алешенька. Жизнь подарила нам две недельки — спасибочки ей за это, теперь айда по домам.
— Но почему?
— Почему? Пойдем к нашим, там я тебе объясню, почему. Ты что, действительно веруешь в вечную любовь? Какой ты у меня дурачок! Пойдем.
И нежно поцеловала Гришу в нос.
— Я не пойду!
— Ну-ну-ну… Глупенький… Завтра придем сюда еще раз… если хочешь. В последний раз. «Прощай, свободная стихия! В последний раз передо мной ты катишь волны голубые…»
— Неужели нельзя ничего придумать?..
— Зачем? «Ты ждал, ты звал… я был окован; вотще рвалась душа моя: могучей страстью очарован, у берегов остался я».
— Перестань!..
Они пришли к палаткам. Кошкин снова сидел на скатанных одеялах (операция по спасению Гриши не прошла даром) и что-то выяснял с Вартаном о геосинклиналях. Кира и Марина готовили ужин, Вовик у самого обрыва что-то рассказывал Володе и Косе-Юре. Люда подсела к ним, а Гриша поплелся за ней. Он был оглушен и соображал с трудом.
Его позвал Вартан:
— Гриша, давай сюда. Курить есть? Ах, какой молодец! Вот спасибо, большое спасибо!
— Ты что-то потерял, старик? — бодро осведомился Кошкин. После ночевки Гриши и Люды на озере он неизменно был бодр. Не весел, а именно бодр. И подтянут. Выбрит. Лаконичен. Язвил меньше, да и вообще разговаривал меньше. Много работал. Вовик едва ли не ежедневно бегал за книгами в районную геологическую экспедицию. — Ну, что скажешь?
Гриша пожал плечами и устало сел на траву. Кошкин пристально поглядел на него, глубоко затянулся сигаретой и повернулся к Вартану:
— По некоторым имеющимся данным все эти гипотезы носят чисто спекулятивный характер. Наверняка мы сможем что-то сказать только тогда, когда исследуем разницу в интрузивных областях.
— Ну, дорогой, ты собираешься бурить на такие глубины в интрузиях… это, знаешь ли…
Гриша слушал непонятные слова и смотрел на Люду. Густели сумерки. Надеяться было уже не на что, надо было незаметно уходить и больше здесь не появляться, тем более, что это дорогое для него понятие — «здесь» — обречено было существовать еще каких-то там тридцать шесть часов.
Но он продолжал сидеть рядом с Кошкиным, слушал разговор со множеством непонятных слов, и в душе его тоже было что-то непонятное, мутное и бесформенное, как тьма неограниченного пространства.
В этом состоянии он согласился остаться ужинать, что-то чистил, что-то клал в рот, жевал, глотал…
Разговор начала Люда. Ее непринужденности хватало на все.
— Люди, как вы думаете, вечная любовь существует?
Кошкин перестал жевать, лицо его напряглось, затем он повернулся к Вартану и сказал:
— Соседей об этом тоже надо будет спросить… чтобы собрали сведения о своих интрузиях.
— Кошкин, твоя наглость беспредельна, — сказала Люда.
— Именно это мне хотелось сказать тебе. Но я себе этого не позволил. Ведь ты, несмотря ни на что, женщина…
— Да, ты позволил себе только что перебить женщину…
— С удовольствием применил бы этот глагол в ином его значении… по отношению к женскому роду вообще.
Предложенную Людой тему неосторожно поддержал Вовик. Он отстаивал вечную любовь, и Люда получила возможность развивать негативный тезис в удобных условиях — споря со слабым противником.
— Вечная любовь под периной! — издевалась она. — Единственное, что могут себе позволить маленькие душонки. Сильным тоже нужна любовь, но они имеют хотя бы достаточно мужества признать, что ее не существует. Разве не так, Кошкин?
— Ты специалист, тебе виднее.
— Конечно, не так! — возмутился Вовик. — Если бы так, все в мире уже развалилось бы, потому что семья… семьи бы уже не существовало и вообще… Ну, короче говоря, статистика против тебя.
— Какая статистика, ребеночек? Статистика боязливых? А ты возьми другую статистику — нашу. — Она озорно глянула на Вартана, он неспокойно завозился и уперся руками в землю, собираясь встать, но не успел. — Вот тебе семейный человек, жил в городе, работал в минералогическом музее, дом, дети, телевизор и жена — сильная личность. Вот она-то и заставила его самого стать сильным…
— Людочка, может довольно?
— Ничего, Вартанчик, здесь все свои… Конечно, он предпочел бы ничего не видеть, он любил детей, спокойствие, благополучие, но жена оказалась действительно сильной личностью, она ничего не скрыла… Вартан, тебе повезло, а то гнил бы всю жизнь возле телевизора. Разве теперь тебе не лучше?
— Мне совсем хорошо, дорогая, когда
