Но меня прислал не он, а Эрнст Толлер.
– Что ему нужно?
Человек отпрянул, удивленный его резкостью. Томас попытался улыбнуться, чтобы смягчить напряжение.
– Он просил меня передать вам сообщение.
– Не хотите войти?
В доме мужчина представился Кате, сказав, что в прошлом году видел ее на улице Санари.
– Вы из эмигрантов? – спросила она.
– Да, – ответил он, – пожалуй, меня можно так назвать. Я был коммунистом, и даже анархистом, а теперь стал эмигрантом.
– Вы слишком молоды для всего этого, – заметила Катя.
– Во время революции я служил под началом Эрнста Толлера, но не получил срок. Я продолжал служить ему, пока он сидел в тюрьме.
– Во время революции вы должны были быть ребенком, – сказала Катя.
– Я и был ребенком.
В кабинете, когда принесли кофе, Томас заметил в лице гостя жесткость, которая раньше не бросилась ему в глаза. Мысль о том, что этот человек, несмотря на природную мягкость, был революционером, занимала Томаса. Вероятно, подумал он, так мог выглядеть Ленин.
– Я должен рассказать вам, как умер Эрих Мюзам, – внезапно промолвил гость. – Меня попросил об этом Эрнст Толлер. Я знаю, что вы посылали деньги вдове Эриха после его смерти. Теперь нам известно, как это было.
– Он родом из Любека, – сказал Томас. – Его политика не вызывала моего одобрения, но я был в ужасе, когда узнал о его смерти.
– Вы должны знать, как он умер, должны знать факты, потому что то, что случилось с ним, сейчас происходит со многими, от анархистов до коммунистов, а также с евреями. Со всеми, до кого есть дело нацистам. Людей заключают в лагеря. Мюзама содержали в трех разных и постоянно над ним издевались. У нас есть свидетельства. Говорили, что Гитлер ненавидел Мюзама за участие в революции. Они могли бы предъявить ему обвинение или даже казнить. Но нацисты не сделали ни того ни другого. Толлер просил меня рассказать вам об этой новой жестокости, которая распространена повсеместно. Охранники в лагерях творят что хотят, но в случае с Мюзамом у них был особый план. Они выбили ему зубы, возможно, он сопротивлялся, но выжечь свастику у него на черепе было задумано заранее. Они заставили Эриха выкопать себе могилу и инсценировали расстрел. Наконец, нацисты предложили ему повеситься в уборной, и когда он отказался, убили его, протащили тело по плацу, раскроив ему череп, а после все-таки повесили тело в уборной. У нас есть свидетели. До того как убить его, они каждый день над ним измывались. И все это продолжалось почти полтора года.
– Зачем вы мне об этом рассказываете?
– Толлер считает, вы не осознаете опасности того, что происходит. Он говорил с вами об Эрихе. Тогда никто не удосужился протянуть ему руку помощи. А теперь ему на смену пришли другие.
– Что я могу сделать?
– Будьте очень осторожны. С таким мы еще не сталкивались. Все, кто участвовал в революции, в опасности.
– Я в ней не участвовал.
– Я знаю. Я находился в комнате, когда Мюзам и Толлер не позволили остальным арестовать вас и забрать ваш дом. Мюзам сказал, что в новом мире, который мы строим, вы нам еще пригодитесь. Но никакого нового мира не будет, кроме того, что создается в лагерях.
Он встал, и Томас отметил его почти военную выправку.
– Куда теперь? – спросил Томас.
– Толлер задумал эмигрировать в Америку, а я, если получится, последую за ним. Иногда ему кажется, там спокойнее. Мы в полном отчаянии. Рано или поздно всем придется уехать, для нас здесь больше не осталось безопасных мест. К вам это тоже относится.
Томас проводил гостя и встал на пороге, глядя ему в спину.
– Кто он такой? – спросила Катя.
– Эрнст Толлер прислал его со мной поговорить, – ответил Томас. – Это человек из прошлого, а возможно, из будущего, еще не знаю.
Глава 10
Нью-Джерси, 1938 год
Катя молча сидела на заднем сиденье автомобиля и держалась отчужденно. Когда шофер остановился на светофоре, Томас услышал, как она подавила вздох. Должно быть, мы думаем одинаково, едем домой, но наш дом – съемный особняк в Принстоне.
Его рабочий кабинет, хотя там стояли его книги, старый письменный стол из мюнхенского дома и присутствовали другие знаки минувшей жизни, был бледной копией настоящего кабинета. Работая там до обеда, Томас мог вообразить себя прежним, писать так, будто никогда не покидал Германию. Его язык, его образ мыслей не изменились, но за стенами кабинета была другая страна. Америка была чужда им с Катей; им было поздно привыкать к переменам. Вместо того чтобы приспосабливаться, учиться ценить преимущества новой страны, они без конца переживали утрату.
По крайней мере мы живы, подумал Томас, и должны это ценить. Когда все его дети, а также Генрих и Катины родители окажутся в безопасности, Томас вздохнет спокойно.
Он придвинулся к Кате. Она ободряюще сжала его руку, но затем отняла ее и зябко повела плечами.
Ночь была темной, автомобилей мало. Поначалу Томас не видел ничего, кроме рассеянного света встречных фар. Он устал. Вчерашний обед утомил его. Его речь о надвигающейся катастрофе, прочитанную по-английски, слушали в почтительном молчании, но Томас чувствовал, что порой интонация ему изменяет. Дело было не только в плохом знании языка – излишняя серьезность, которая была его следствием, скрывала неуверенность.
Каждый день молодая жена аспиранта немецкого отделения Принстона два часа занималась с ним и Катей. По вечерам они повторяли пройденное, стараясь запомнить не менее двадцати новых слов. Они также читали по-английски детские книжки, что Катя находила куда более полезным, чем чтение «Ада».
Томас закрыл глаза, решив вздремнуть.
Проснувшись, он увидел огни на холме. Возможно, деревня или маленький городок. Он попытался представить пространство комнат, американскую жизнь, проходившую внутри, слова, которые люди произносили, мысли, которые их занимали. Однако вместо людей Томас видел только отдраенную пустоту и тишину, нарушаемую жужжанием электрических приборов. Он не мог вообразить, как живут эти люди, о чем думают, чем занимаются по вечерам.
Будь они в Германии, в таком городке непременно была бы церковь, площадь, несколько узких улочек и улиц пошире. Непременные чердачные окна, старые плиты на кухнях, изразцовые печи в гостиных. В некоторых домах стояли бы книги, и эти книги были не менее важны, чем легенды и песни, поэмы и пьесы. Возможно, там были даже романы.
Прошлое воскресало из небытия в названиях улиц, в именах местных жителей, в неумолчном тихом звоне колоколов, много столетий подряд отбивающих каждую четверть часа.
Он отдал бы
