на один из мягких гамбсовских стульев. — И я хотела бы знать, о чем.
— Я спросил его, известно ли ему, где сейчас находится дядя Митрофан Кузьмич. Но вразумительного ответа не получил.
— И это всё?
— По-вашему, этого недостаточно? Вас-то разве не беспокоит вопрос, куда подевался ваш брат?
— Меня много что беспокоит.
И Валерьян подумал: она сказала чистую правду. Её ухоженное лицо как-то внезапно постарело, будто опало. Резкие носогубные складки придали ему выражение даже не озабоченности — скорби. А карминная помада на губах смотрелась так неуместно, что создавалось впечатление: женщина в кровь искусала себе губы. Или — только что лобызала ими чью-то кровоточащую рану. Так что мысли о демонице-суккубе снова нахлынули на Валерьяна. Окатили его ледяной волной — такой обжигающей, что она казалась нестерпимо жаркой, а не холодной.
— Ну, так и расспросите вашего племянника сами. Он вот-вот появится здесь.
— Что он появится, я поняла, — кивнула Софья Кузьминична Эзопова. — Я слышала окончание вашей беседы. Только не уразумела, о каком гримуаре Иван вел речь? Об одном из тех, что остались от его деда? Или о какой-то книге твоего отца, которого все так упорно считают покойным? Но ты-то хотя бы на сей счёт не заблуждаешься, друг мой?
— Полагаю, он не заблуждается, — раздался голос от двери.
Валерьян и Софья Кузьминична обернулись одновременно. Иван Алтынов — умытый, в чистой пиджачной паре, белоснежной сорочке и новых чёрных ботинках — закрыл дверь так же беззвучно, как до этого её открыл. А потом протянул руку к Валерьяну — ладонью вверх:
— Ключ! Лучше нам запереться, чтобы нам не помешали — пока мы будем обсуждать дела нашей семьи.
3
Софья Эзопова появлению такого Ивана не удивилась. Она уже уразумела: за минувший день с её племянником произошло нечто такое, что навсегда его преобразило. Но вот чему она и вправду удивилась, так это тому, что Валерьян без звука отдал ему ключ. Так что Иван тут же запер дверной замок на два оборота, после чего опустил ключ в карман своего пиджака. И тоже уселся на стул — на некотором отдалении от Софьи Кузьминичны. А потом указал на один из двух стульев, оставшихся свободными, своему двоюродному брату.
— Присядь и ты, кузен, — сказал он. — Время у нас пока что есть — до рассвета ещё почти четыре часа. Я сверился с календарем. А побеседовать нам есть о чем.
— Что же, можно и присесть. — Валерьян недобро усмехнулся, опускаясь на стул. — Хотя сидеть ли, стоять — разница невелика. Пифагоровы штаны на все стороны равны, правда, братец?
Странное дело: при этих словах на лице Ивана возникло выражение полного непонимания. Потом он нахмурил лоб, слово бы силясь припомнить что-то, затем коротко улыбнулся:
— Ах, ну да: мой учитель геометрии когда-то пытался мне это втолковать. Но не о том сейчас речь. Так где же тот гримуар, который помог тебе поднять из могил покойников с Духовского погоста?
Софья Кузьминична не сдержалась — издала потрясенный вздох при этих словах. Однако ни Иван, не Валерьян не обратили на это никакого внимания.
— Я не понимаю, о чем ты ведешь речь, — ответил Валерьян спокойно — но как-то слишком уж быстро. — Но готов над твоим вопросом подумать. Вот только и у меня к тебе будет вопросец: что все-таки произошло с моим дядей Митрофаном Кузьмичом? Или — ты по-прежнему станешь утверждать, что этого не знаешь, братец?
В голубых глазах Ивана при этих словах словно бы огонь вспыхнул — Софья Кузьминична ещё никогда не наблюдала у своего племянника такого выражения глаз. А потом — губы его искривились в усмешке, которая глаз его совершенно не затронула: в них плескалось ярость.
— Полагаю, — произнес Иван, — пора нам разобраться с тем, кто и с кем у нас в родственных связях состоит. Правда, тетенька? — Он повернулся к Софье Эзоповой, и та отметила: в глазах племянника ярость на миг сменилась сочувствием, пожалуй что — даже жалостью.
И Софья Кузьминична поняла: всем уверткам — конец. Да ей и самой все эти увертки надоели — за столько-то лет!
— Правда, — кивнула она — обращаясь при этом не к Ивану, а к Валерьяну. — Хотя, надо думать, Мавра Игнатьевна уже успела тебя, друг мой, на сей счёт просветить.
Валерьян и бровью не повёл.
— Вы правы, маменька. — На последнем слове он сделал насмешливый акцент. — Мавра Игнатьевна поведала мне о том, как много лет назад она произвела на свет ребёнка — мальчика. И как вы, остававшаяся в браке бездетной, решили этого ребёнка признать своим — раз уж отцом его был ваш супруг, Петр Филиппович Эзопов. Хотя присутствующий здесь господин Алтынов всё же приходится мне братом. Только не двоюродным, а сводным — в свете последовавших затем событий.
И на сей раз уже сама Софья Кузьминична проявила полную индиффирентность — только плечами пожала. Но тут в разговор снова вступил её племянник Иван:
— Де-факто, возможно, ты и прав, — сказал он, и у Софьи Эзоповой вновь зародились сомнения: да тот ли это Иванушка, который даже гимназию окончить не сумел? — А де-юре — нет. Какие бы отношения ни связывали сейчас мою матушку и Петра Филипповича Эзопова, с юридической точки зрения они — не муж и жена. Да и будь они даже обвенчаны — это всё равно ничего бы не меняло.
— Ну да, — Валерьян саркастически искривил губы, — братом ты меня всё равно бы не признал.
— Не признал бы, верно. Но отнюдь не из-за каких-то своих фанаберий — просто из нежелания искажать истину. Мавра Кузьминична открыла перед своей смертью всю правду — насчет того, кто был твоим настоящим отцом. Так что — никакой ты мне не брат. Ты ведь помнишь, что писал Пушкин своему дяде Василию Львовичу?
Нет, нет, вы мне совсем не брат;
Вы дядя мне и на Парнасе.
Молчание, которое повисло в воздухе, показалось Софье Кузьминичне тугим и упругим, как надутый воздухом гигантский монгольфьер. Длилось оно минуту — не менее. Но этого времени Софье Эзоповой всё же не хватило, чтобы вникнуть в смысл того, что сказал её племянник. А вот Валерьян — тот явно что-то уразумел. И, очевидно, это разумение проняло его до самых печенок. Или, быть
