знаю, что ее больше нет, еще до того, как кто-то приходит в приемную. Наверное, я поняла это, когда мы находились во Фрике, и она прощалась со мной. Я не хотела признавать, что это прощание, поэтому молчу. Я не была готова слушать ее разговоры о смерти, хотя именно это ей и было нужно — для того, чтобы подготовить себя или меня, я не совсем уверена.
Она была готова уйти, как только узнала, что ее ремиссия закончилась. И сказала мне об этом на лестнице после первого приема у доктора Чена.
«Я не смогу пройти это снова.»
И, возможно, если бы не появился Йен, она бы дольше держалась за меня, но мама была готова и восприняла его появление в нашей жизни как знак того, что я не останусь одна.
Я не могу ее в этом упрекнуть. Не тогда, когда ее страданиям пришел конец. Моя боль — это эгоизм. Теперь я это понимаю.
Но в моем сердце пусто. Солнце погасло, и внутри меня остаются лишь пустые коридоры и комнаты, по которым ветер бесконечно носится из одного бесплодного угла в другой. Мороз крепчает, вихрь чувств стирается. И в пустоте мне холодно, но пронзительной боли больше нет. И на данный момент этого достаточно.
Я остаюсь в оцепенении во время парада медсестер и врачей, которые приходят извиниться. За что? За то, что не спасли ее? Я с интересом наблюдаю за тем, как Малкольм и Йен притворяются, что ладят друг с другом, организуя похороны моей матери. Я успеваю сказать Йену, что мой отец похоронен на кладбище Флашинг. На третий день он перестает беспокоить меня по поводу деталей. Я одеваюсь на похороны в черное платье длиной до колена, которое Йен, должно быть, купил для меня. На улице солнечно, и это меня странно обижает — как будто облака должны плакать, а не улыбаться. Но я не плачу. Не могу. Боюсь, что если начну, то никогда не остановлюсь.
— Мне очень жаль, Виктория. — Приехала мать Малкольма. Она выглядит изможденной и старой — намного старше своих пятидесяти с лишним лет. Кожа под глазами темная и морщинистая. На ее лице много морщин, и от нее пахнет, как от табачной фабрики. Я не чувствую к ней ничего, кроме жалости.
— Спасибо, — говорю я. Это первая из тысячи благодарностей, которые я произношу в этот день в ответ на тысячу извинений в мой адрес. И все это время Йен стоит рядом со мной. Сегодня он — мой позвоночник. Без него я бы не смогла стоять на ногах.
Я хотела бы иметь что-то внутри себя, чтобы отдать ему. В конце службы и после похорон я обнаруживаю, что даже когда Йен рядом со мной, я не могу стоять. Он ловит меня, прежде чем я падаю на землю. Он берет меня на руки и несет к Бентли. Я рада. Поскольку думаю о Майбахе с его маленькими откидными подставками для ног как о автомобиле моей матери, и я не смогла бы прокатиться в нем сегодня, а, возможно, никогда.
— Я больше не могу помогать тебе с Ричардом.
— Забудь об этом. Это неважно.
Это не так, но в данный момент я не могу заставить себя заботиться об этом. Я хочу перестать заботиться обо всем прямо сейчас.
Глава 30
Этой ночью Йен заключает меня в свои объятия, но не делает никаких попыток заняться со мной сексом. Интересно, как скоро он уедет? Если бы я представляла себе своего будущего парня, он был бы водителем грузовика, как мой отец. Или, может быть, он был бы строителем. Какой-нибудь «синий воротничок», который не зарабатывал бы много денег и проводил время, наблюдая за «Метс» и проклиная «Джетс». Кто-то вроде Малкольма, только без наркоторговли и сутенерства. Обычный. И если бы меня спросили, с какой женщиной в итоге будет встречаться Йен, я бы ответила: с богатой, красивой, умной. Адвокатом или банкиром. Или дочерью какого-нибудь суперумного инвестора. А не полуграмотной, необучаемой велокурьершей.
Это не та реальность, с которой я готова смириться, поэтому очень долго сплю, находясь в ожидании безболезненной пустоты.
После того, как мы похоронили маму, я не хочу вставать с постели. Не хочу есть, видеть сны, работать. Особенно я не хочу заниматься любовью с Йеном. Мне кажется, что я не хочу быть счастливой. Знаю, что не хочу, потому что чувствую, как надо мной издеваются весенние дни конца апреля и мая с их безостановочным солнечным светом.
Май. Вокруг меня реклама Дня матери. Лучше мне не выходить из квартиры. В воскресенье утром Йен хочет погулять со мной, но я отказываюсь. Вместо этого я запираюсь в спальне и смотрю на стену. Внутри у меня пустота. Мне нечего ему дать, больше нечего.
Когда я слышу, как открывается входная дверь в квартиру, а затем закрывается, и Йен уходит, то встаю. Натягиваю пару теннисных туфель, шорты и потрепанную футболку. Внизу консьерж выдает мне велосипед, я сажусь и еду. Я еду по Пятой авеню, виляя по дороге, как будто машины — это дорожные конусы, а я сдаю экзамен. Я показываю полицейскому палец, когда он сигналит мне, но успеваю ускориться, прежде чем он успевает меня догнать. Его полицейская машина застряла в пробке в День матери, а мой велосипед слишком проворный для него. Я еду на север по Гарлем-ривер-драйв и по Saw Mill River Parkway, пока город не исчезает, и нет ничего, кроме длинных полос асфальта и леса. Я пересекаю ее и еду на восток, в сторону Норт-стрит, а затем на юг.
Я продолжаю ехать до тех пор, пока мои ноги не становятся похожими на желе, а пот не пропитывает рубашку и шорты. Жжение в теле ослабляет боль в груди, и я продолжаю ехать, пока даже не перестаю осознавать, что делает мое тело. Пока не перестаю видеть из-за пелены тумана или воды, стекающей по лицу и заслоняющей зрение. Пока не падаю с велосипеда, врезаясь в тротуар. Я падаю, а потом меня рвет тем, что осталось внутри.
Я теряю счет времени, пока лежу. Может быть, проходит всего несколько секунд, прежде чем я чувствую прохладное прикосновение его руки. Еще мгновение, и он проводит тряпкой по моему лицу, вытирая рот.
Он тянет меня к себе на колени и подносит горлышко бутылки к моим губам. Я делаю глоток, или он заставляет меня пить. Теперь это одно и то же.
