одиннадцати веков, которые смотрели на него с уцелевших колоколен родного Белозерска.
У Сергея Орлова с историей были отношения особые. Дело не только в том, что он ее знал, свободно перемещаясь в веках и датах. Особым было другое: он воспринимал историю нашей страны не эпизодами, не именами, даже не эпохами — цельным, сплошным потоком пронизывала она его существо. Для него все было связано, все имело истоки. Казалось, он видел, как к сегодняшнему дню, тончая, но, не обрываясь, тянутся из глубины времен незримые нити. Он мог прикоснуться к ним и из них, как из струн, исторгал строки:
Их четырнадцать было, князей белозерских,
Я — пятнадцатый с ними.
Вот стрелой пробитое сердце
И мое забытое имя…
Это о поле Куликовом.
История тоже была полем Сергея Орлова. И он не прогуливался по этому полю, он работал, переворачивал пласты, добывая для себя, а значит, для всех нас то силу, то мудрость, то надежду.
Хотел бы я волшебным даром
Пройти через заставы Лет
В Совет Народных Комиссаров —
Державы первый кабинет…
Из исторических просторов
Вошел бы я незрим для глаз,
Как та уверенность, с которой
Там думают они о нас…
Я старше сам из них любого,
Я знаю, как пройдет их жизнь…
Но я хотел бы там любовью,
Теплом и верой запастись.
Если кто-то из будущих исследователей специально займется темой историзма в творчестве Сергея Орлова, у него будет много материала.
Но когда этот будущий исследователь сядет за свой труд, мне хотелось бы, чтоб он смог, так же как я сейчас, прикоснуться рукой к старенькому, порыжевшему блокноту довоенной фабрики «Светоч».
Жил на свете, воевал
В офицерском звании…
Пулю-дуру повстречал
Родом из Германии…
Грустные, озорные, задумчивые строки. Стихи, которые все мы знали давно, и стихи, которые Сергей Орлов никому из нас при жизни так и не прочитал.
Монтажная схема танковой рации.
Адрес матери.
Схема прицела.
Снова стихи…
Фронтовой блокнот лейтенанта Сергея Орлова. Записи он вел в 1942–1944 годах, когда, глядя на мир через смотровую щель танка, вершил историю страны и народа.
АНАТОЛИЙ КРАСНОВ
«Привет! Серега говорит…»
«Привет! Серега говорит…»
Я больше не услышу это…
Его подбитый танк горит.
Огонь и дым.
И бабье лето.
И не видать кругом ни зги,
И никакого в мире звука…
Но он идет из-подо Мги,
Но он стихи читает глухо,
И время сквозь него течет
Ночным сияньем космодрома…
Подставить вечности плечо —
Ему привычно и знакомо,
Живые радовать сердца,
Хранить их свет благословенно,
И эту службу
до конца
Нести.
И не просить подмены.
ЕВГЕНИЙ ПЕРМЯК
Золотой человек
Может быть, для широкого читателя и не звучит слово КОКТЕБЕЛЬ столь многообъемлюще, как воспринимают его литераторы, проводившие и проводящие там летний отдых. Отдых относительный, потому что в Коктебеле большинство и отдыхает и работает. Следовательно, Литературный фонд справедливо называет Коктебель «домом творчества».
Не десятками, а сотнями насчитываются произведения, созданные в Коктебеле. Особенно пригож он был как летняя творческая база до войны и в первые послевоенные годы. Малочислен по строениям и населению, Коктебель был как бы коллективной дачей на восточном берегу Крыма, под Феодосией. Свежий, неостановимо дышащий ветерок значительно отличает Коктебель от всего остального побережья Крыма. Здесь пустынно-степная местность сочетается с причудливым горно-скальным образованием — Карадагом.
Коктебель — своеобразное место встреч писателей, живущих зимой порознь, а летом — вместе.
Среди приехавших в то послевоенное лето оказался незнакомый молодой человек. Выше среднего роста. Подвижной. Предупредительный, что мною было замечено при выходе из автобуса. Он пропустил прежде женщин с детьми, потом сошел сам с женой и прелестным мальчиком лет пяти. Я почему-то подумал: «Не ленинградец ли?» Ленинградцы, как известно, а может быть и неизвестно, на мой взгляд, отличаются повышенной деликатностью и такой же вежливостью.
Самое большое впечатление произвел на меня мальчик Вова. Так окликнула его мать. Молодой же отец оставил двойственное впечатление: «Любезен-то он любезен, а зачем ему понадобилась в эти годы борода?»
Тут надо сказать, что тогда бороды еще не стали инфекционным заболеванием, как теперь, когда школьники страдают от того, что у них на подбородке всего лишь пух.
Начал я узнавать, кто этот новичок. Фамилия оказалась знакомой и стихи читанными. Орлов. А чуть позднее он представился:
— Сергей Орлов.
Этого, как я предполагаю, потребовал сын Вова. Дети, они наиболее чутки к тем, с кем они могут поозорничать. И это, как я полагаю, было написано не только на моем лице, но и на всем том, что составляет мою личность. С Вовой мы подружились с первого часа. Он доверчиво дал руку, и мы отправились для чернового обзора достопримечательностей драгоценнейшей для меня из всех географических точек земного шара, с непонятным на русское ухо названием — Коктебель.
За Вовой явились родители. Мы в ту пору жили в «фонаре» — так называлась комната с окном на море. Вообще в старом, первом коктебельском доме все комнаты имели свои имена собственные: Щель, Палуба Голубок и так далее…
Познакомились мы и с матерью. По паспорту она — Виолетта Степановна, по-коктебельски — Велочка. Жизнерадостна, неумолчна, удивительно открытая молодая женщина произвела самое разотличное впечатление, и, что называется, любовь двух семей — нашей и орловской — завязалась в этот же вечер двухсемейным купанием на «диком» пляже.
Сергея Орлова я рассмотрел ближе и тщательнее. У меня уже не возникал вопрос: «Зачем вам понадобилась борода?» Следы ожогов на его лице были так очевидны, что мне было ясно боевое прошлое этого тихого и как-то изнутри скромного человека, опаленного войной в прямом и переносном смысле. Без бороды ему бы не прикрыть изувеченные черты его лица.
Скажите, кто не преклоняется перед воином-фронтовиком, кто не отдает защитнику нашей Отчизны свои первые симпатии до знакомства с ним?!
Мы познакомились с Орловым короче и ближе и, можно сказать, на всю жизнь в первые же дни.
Ушедшим из жизни принято воскурять фимиам. Это в какой-то мере правильно. Только Сергей Орлов был не из тех, кого восхваляют
