лёгкие глоток прохладного воздуха. «У женщин не принято выяснять отношения подобным образом… — в который уже раз пробегала она глазами аккуратные строчки письма, — но странная неприязнь и даже ненависть друг к другу, давно живущая в нас, а более всего это унизительное соперничество в любви, требуют какого-то разрешения…» Анна Фёдоровна вспоминала проведённые в институте годы и спрашивала себя: «Ненависть? Разве это была ненависть?» Она подходила к зеркалу и вглядывалась в своё лицо. «Разве меня можно ненавидеть? — думала она. — За что?» Она взяла в руки фотографический альбом и раскрыла его в том месте, где был вклеен последний снимок их класса. Вот она сама, вот Лютик, а вот и юная Лёля. Разве она, Анюта, это очаровательное создание, могла ненавидеть Лёлю? «Нет, это была не ненависть, это была глупость, — рассуждала княжна. — Глупая детская вражда!» Затем она вспомнила их с Навроцким поцелуй у порожистой, бурной реки и единственную ночь, проведённую с ним, и у неё защемило в груди. «Где-то теперь Феликс? — думала она. — Знает ли он об этом письме? Нет, разумеется, не знает. — И, походив ещё некоторое время по комнате, наконец решила: — Ну да всё равно. Пусть будет так, как угодно богу». Она загасила в пепельнице папироску, сняла с рожка трубку телефона, назвала номер Любоньки Цветковой, и где-то в тёмной, влажной глубине её грустных глаз на мгновение вспыхнули азартные искорки…
4
Безуспешно пытаясь разыскать Маевского, которому, вероятно, что-то помешало явиться на маскарад к графине, и надеясь, что тот ему телефонирует, Навроцкий три дня провёл в Петербурге. Кода на третьи сутки вечером он наконец вернулся в Осиную рощу, в доме было тихо. Лотта не встретила его по обыкновению внизу, и тогда он поднялся к ней сам. Она стояла в углу комнаты перед иконой, спиной к нему. Подойдя к окну, он с минуту любовался видом на парк и озеро.
— Ты ведь бросишь меня? — вдруг промолвила она, не оборачиваясь. — Бросишь?
— Отчего же мне тебя бросать? — удивился Навроцкий.
Она резко обернулась и устремила на него заплаканные, воспалённые глаза. Он невольно вздрогнул и несколько секунд стоял ошеломлённый: такой он никогда её не видел. Почувствовав необходимость обнял» и успокоил» её, он сделал шаг, но заметил, что в руке у неё что-то блеснуло, и, узнав свой «Веблей», от неожиданности остановился. Она подняла руку, чёрное дуло метило ему в грудь. «Вот она, испанская-то кровь!» — успело пронестись в его голове прежде, чем револьвер выстрелил. Слух его различил, как что-то прошипело и чмокнуло у него за спиной. На мгновение ему показалось, что он ранен.
Лотта опустилась на кровать и, бросив револьвер на постель, закрыла лицо руками.
— Ну и бросай, — промолвила она и упала лицом в подушку.
Оправившись от испуга и сообразив, что пуля его не задела, Навроцкий оглянулся вокруг: на подоконнике раскрытого окна лежал мёртвый голубь.
— Убери его! — сказала Лотта.
Преодолевая брезгливость, Навроцкий потянулся к голубю, но в ту же минуту откуда-то с крыши на подоконник прыгнул жирный хозяйский кот. Схватив голубя, животное торопливо и воровато поволокло его через комнату и открытую дверь вниз по лестнице, оставляя на полу полоску из пятен крови. Увидев кота с мёртвым голубем в зубах, Лотта вздрогнула, по губам её пробежала судорога отвращения.
— Почему ты не убрал его? — спросила она дрогнувшим голосом.
— Не успел.
Навроцкий взял с постели револьвер, поставил его на предохранитель и, погладив Лотту по голове, склонился, чтобы поцеловать её. Она отвернулась к стене.
— У меня болит голова, — сказала она. — Я хочу побыть одна.
Навроцкий спустился вниз и спрятал «Веблей» в ящик комода.
Весь вечер Лотта провела у себя в комнате, ссылаясь на нездоровье. Разговаривать с Навроцким она отказалась, и единственное, что ему оставалось, — это ждать лучшей минуты.
5
Лотта проснулась рано, перед рассветом, когда Навроцкий ещё спал крепким, беспробудным сном. Она оделась, привела в порядок волосы и, стараясь не шуметь, вышла на крыльцо. Вынырнувшее из-за горизонта солнце начинало приятно пригревать плечи. После временной непогоды как будто вновь вернулось бабье лето с тёплыми, росистыми утрами. Она вошла в парк, пересекла его по петляющей среди жёлтых дубов аллее и оказалась на большой поляне, примыкающей к парку с противоположной стороны. Здесь она сняла туфли, сбросила с плеч шаль и пошла босиком по мокрой траве.
На поляне никого не было, но ждать ей пришлось недолго. Вскоре на дороге в открытой коляске показались Анна Федоровна и Любовь Егоровна. Извозчику они приказали отъехать и ждать неподалёку за берёзовой рощицей. Завидев Лапу, они тоже сняли туфли. Любонька несла небольшой саквояж с двумя дуэльными пистолетами и средствами первой медицинской помощи на случай ранения. Доктора с ними не было, но Любонька одно время посещала курсы сестёр милосердия и кое-что в этом деле понимала. Она, однако, сильно волновалось: в этой безрассудной дуэли, вопреки правилам, ей предстояло играть роль и доктора, и общего для обеих дуэлянток секунданта.
— Здравствуй, Лёля! — сказала она Лотте, с трудом сдерживаясь, чтобы не обнять её и не заплакать. Ужас её положения мешал ей думать, она не находила нужных слов и прибавила первое, что пришло в голову: — А чудное сегодня утречко, правда?
— Здравствуй, Лютик! — сухо проговорила Лотта.
Решительное, сосредоточенное на какой-то мысли лицо Лотты смутило Любоньку ещё больше, и молча, не переставая улыбаться глупой, виноватой улыбкой, она подала каждой из противниц пистолет.
Заранее было условлено, что Любонька не будет примирять бывших товарок, и девушки, не проронив ни слова, разошлись в противоположные углы поляны. Лицо княжны было бледным и напряжённым: она провела бессонную ночь. У Любоньки от страха вдруг задрожали все члены. Баба, гнавшая по тропинке вдоль парка тощую козу, завидев девушек с направленными друг на друга пистолетами, остановилась как вкопанная и перекрестилась.
Целясь в Анну Федоровну, Лотта чувствовала, что её знобит, будто в лютый холод, на лбу у неё выступила испарина, мысли путались. Она действовала почти бессознательно, с трудом понимая, что происходит. «Убить это красивое, нежное существо? — стучало у неё в голове. — Уничтожить прекрасный цветок, рождённый благоухать и радовать стаз? Кто дал мне на это право? Нет, не могу, не могу, не могу…» Она отвела руку вверх и в сторону. Выстрел грохнул и отозвался где-то в парке сухим, надтреснутым эхом.
— Господи Иисусе! — перепугалась баба и принялась неистово креститься. — Спаси и сохрани! Спаси и сохрани!
Анна Фёдоровна медлила, выстрел был за ней. Лотта закрыла глаза и
