чёрные ошмётки попадали в кружку, пламя жгло мои пальцы, и редкие посетители, наверное, видели во мне безумца, не признавали гордого Страстогорова сокола, а если кто и признал, наверняка подумал, что время моё ушло, истончилось и стал я кем-то вроде засыхающего куста.
Лишь на шестом письме я понял, что брага, наконец, достаточно уняла мою дрожь, чтобы слова выстроились ладно и по делу, чтобы мой ужас и гнев улеглись, осели в груди и позволили выразить всё случившееся сухо, толково, без лишних суетливых фраз.
Едва я переписал письмо в последний раз и капнул сургуча на сложенный лист, как дверь распахнулась, впуская в зал трактира ветер, который всколыхнул огонь в очаге и обдал мою спину влажным холодом.
– Именем князя Страстогора всем замереть на местах! – прогремел знакомый голос.
Отяжелевшим пьяным разумом я понял, что дела мои хуже, чем я полагал.
Медленно обернувшись, я увидел Казиму, старшего Страстогорова дружинника, а с ним – десяток его лучших бойцов. Все как на подбор: дюжие, плечистые, поджарые, в багряных кафтанах с филиновыми крыльями на плечах.
– Обыскать зал! – приказал Казима.
Дружинники кинулись натасканными псами: кто принялся трясти хмельных посетителей, кто заглядывал под столы, кто лавки и полки обшаривал, не стесняясь скидывать на пол горшки и туеса. Усатый трактирщик выбежал из кухни, замахал руками, загрохотал бранью, но его тут же скрутили, заломили руки за спину и прижали коленями к полу. Тут уж я не выдержал, выпрямился во весь свой немалый рост и прикинул, что могу сделать. Голову кружило, и я жалел, что столько выпил.
– Чем служить тебе могу?
Казима вытянулся по струнке, как принюхивающийся лис, – сам-то он никого не тряс и ничего не обыскивал, возвышался в центре зала столбом, боялся руки запачкать.
– Кречет, старый друг!
Он елейно заулыбался, но улыбка его всегда была что отравленный мёд. Казима шагнул ко мне, но осторожно, крадучись. Я выпятил грудь и скрестил руки. Чтобы не пошатнуться спьяну, пришлось пошире расставить ноги, но Казима этого вроде бы не заметил.
– Зачем своих молодцов сюда привёл? – спросил я. – Что Страстогору нужно в Топоричке?
Казима облизнул узкие губы и прикрикнул на дружинников, чтобы отпустили трактирщика. Старик с трудом поднялся, потирая поясницу и продолжая браниться, но уже не так яростно.
– Мы ищем женщину, – произнёс Казима громко, для всех, но не сводя с меня колких серых глаз. – Если кто-то встречал по пути незнакомку, богато одетую всадницу на дорогой кобыле зольмарской породы, то попрошу вас немедля поведать мне.
Я насмешливо фыркнул Казиме в лицо.
– Что же ты думаешь? Богатая всадница поедет в Топоричек? Да ты хоть раз здесь бывал? Собаки брехучие да девки грудастые – больше никого тут нет, незачем знатной бабе сюда соваться. Если только твоя богачка не решила податься в блудницы.
Несколько мужиков одобрительно засмеялись, подтверждая мои слова. Желтоватое Казимино лицо стало бледнее обычного – я знал, как он ненавидит меня и как ярится, если я встаю у него на пути.
– Соколы – умные птицы, – шикнул он. – Но что сокол делает в этом месте в это время?
Казима многозначительно взглянул на своих воинов, которые успели обыскать весь нижний этаж и, не найдя никого похожего на богатую беглянку, собрались вокруг своего воеводы.
Я нарочито небрежно повёл плечами и заткнул большой палец за пояс, привлекая внимание к своему кинжалу. С Казимой мы были одного роста, но он оставался чуть щуплее меня, хоть и ловчее, наверное, раз князь назначил его на такую должность, и я всегда смотрел на него как на равного, а иногда – даже с лёгким презрением, особенно если разум застилал хмель.
– У меня поручение от Страстогора, а какое, тебя не касается. Но сам я думаю, что оно поважнее твоего. Иди-ка, цепной пёс, своей дорогой, а у меня под ногами не путайся.
Казима дёрнулся, будто я его ударил, а дружинники шагнули ближе, сужая круг. Кто-то даже выхватил оружие из ножен, а я в ответ только ухмыльнулся. Правильно говорят, что пьяному и смерть не страшна, а драка – и вовсе забава.
– Проверить верхние комнаты, – прошипел Казима.
– Ни с места! – Я прикрикнул, может, даже чересчур громко и грубо, но отчего-то послушались именно меня, замерли выжидающе.
– Что же ты, Казима, девок моих решил пощупать? – произнёс я как можно более насмешливо, оскорбительно даже. – С тобой-то по доброй воле не пойдут, ясное дело, так хоть у чужих насилу сиськи помять.
Обычно бледный воин побагровел, даже кривой горбатый нос налился кровью от ярости.
– Следи за языком, сокол! Язык – не крылья, ты и без него управишься, коли я прикажу выдрать прямо сейчас.
– Со Страстогором сам объяснишься?
Широкоплечий дружинник шагнул к Казиме, придержал сзади, и вовремя: Казима бросился на меня так рьяно, что я, захмелевший, мог бы не успеть среагировать. Разъярённое лицо оказалось так близко, что брызги слюны полетели в меня, стоило Казиме прошипеть:
– Я-то объяснюсь, а вот тебе, сокол, придётся попотеть, когда будешь рассказывать, кого и зачем ты тут прятал.
– Нечего мне скрывать. Говорю же: баб купил, троих сразу, будут любить меня всю ночь. Тебе посмотреть не разрешу, да и не по нутру тебе это, знаю ведь, мальчиков больше любишь.
Трактирщик нервно рассмеялся, а я изо всех сил пытался показать ему глазами, чтобы не вздумал выдавать меня.
– Что, хочешь посмотреть? Я не любитель подобных утех, но если тебе научиться нужно, могу и при тебе.
Я продолжал дразнить Казиму, надеясь только на то, что он вконец рассвирепеет, застыдится и уйдёт из трактира вместе с дружинниками, не в силах больше слушать мой хмельной бред. Я нарочно выбирал то, что точно должно было его задеть: в народе давно поговаривали, что старший дружинник предан князю, как пёс, а всё потому, что неровно дышит к Страстогору и когда-то давно метил в соколы, но мальчишка-найдёныш обошёл его, перебил мечту…
Казима сбросил с себя дружинника, метнулся вперёд и схватил меня за грудки. Я нагло ухмылялся, но на самом деле мне было страшно и тревожно.
– Кому это ты писал? – сощурился Казима, приметив четыре запечатанных письма на моём столе. – Не затеваешь ли против Страстогора чего?
Он отпустил меня и цапнул первый попавшийся конверт. По тому, как стремительно он отвернулся, я понял: ждал, что остановлю его, схвачу за плечо и попытаюсь отнять бумагу, но я не стал ничего этого делать, пусть читает на здоровье, пусть знает, отчего болит соколья голова.
Казима читал дурные вести, изложенные сухо и беспристрастно, так, будто я не сам снимал мёртвую с сука, а лишь слышал, как кто-то рассказывал об этом. Казимино лицо вновь стало привычно бледным, лоб наморщился, а искривлённые яростью губы сжались в нить. Он сложил письмо и постучал им по столу.
– Остальные о том же?
Я кивнул и присел на стул напротив.
– Все одинаковые, слово в слово. Проверяй, если хочешь.
Казима отложил письмо и вздохнул, разом став старше и хилее. Из кухни осторожно протиснулась черноволосая подавальщица, теперь я видел, что Летавы сегодня нет в трактире. Я махнул девке и показал, чтобы несла браги Казиме, а ребятам его – пенного.
– Неладное творится на дорогах. Ты слышал, должно быть, о безликих тварях, нападающих на сёла. Слышал и о шутах, которые палят деревни. Теперь вот у кого-то поднялась рука на сокола, на посланника княжеского. И не просто на сокола – на соколицу нашу единственную, на Пустельгу, которую все любили и уважали. Нет у соколов сестёр, а Пустельга нам всем сестрой была. Мне – старшей, Сапсану с Дербником – младшей. С Чеглоком, видать, одного возраста были… Представь, если эти нелюди шастают по дорогам, что они сделают, попадись им та, кого ты ищешь?
Казима откинулся на стуле, тяжело выдыхая, взял принесённую девкой кружку и сделал большой глоток. Я выжидал, желая лишь, чтобы слова мои возымели действие и чтобы он увёл своих дружинников подальше от нас с Игнедой.
– Не нравишься ты мне, сокол, но Страстогор, видать, не дурак, раз выбрал тебя. Ты говоришь правильные вещи, да
