Деррида тоже не всё так просто. Вспомним его положение, что базовая структура написанного текста – это не обозначающее обозначаемого, как в устной речи, а скорее обозначающее обозначающего, модель модели, образ образа, след бесконечно отсроченного значения.
Какую ценность имел бы писательский эксперимент, о котором мы говорили? Какой вид творчества стал бы зеркалом творчества самой Штейнер? Ответ на это придется отложить, поскольку такое произведение или цикл произведений, отражающие существующие версии Кулхарского текста, еще не написаны. Сам же Кулхарский текст, похоже, проходит через спектр восточных и западных языков как переводы переводов, старые и новые, но не имеющие первоисточника.
С. Л. Кермит
Январь 1981
Невериона, или Повесть о знаках и городах
Фрэнку Ромео
Ностальгия по прошлому, часто эклектичная вплоть до исторической неопределимости, представляет собой грань модернистской сентиментальности, сильно окрепшей за последние десятилетия. Утонченный вариант колониального менталитета творчески эксплуатирует «туземные» культуры, карикатурно упрощая их моральный аспект и пародируя их мудрость. Убедительного ответа на такой образ мыслей нет, но на утверждение, что поиск «иной формы цивилизации» отказывается подчиняться историческим фактам, ответ существует: он попросту не желает знать эти факты. Иные цивилизации потому и служат моделями, стимулирующими воображение, что о них ничего не известно. Они и модель, и тайна одновременно. Не следует также недооценивать такой поиск и объявлять его шарлатанством, поскольку он закрывает глаза на негуманные формы правления…
Сьюзен Зонтаг. Постигая Арто[15]
1. О драконах, горах, числах и затонувших городах, или Насилие письма
Модальность беллетристического повествования логически обусловлена: это процесс, в котором субъект беллетристического высказывания приобретает последовательность вследствие умозаключения, основанного на других последовательностях: референтивной, то есть нарративной, и текстуальной, то есть цитационной; обе они являются логическими посылками и потому считаются истинными.
Юлия Кристева
Желание в языке
Ей было пятнадцать, и она летала.
Звали ее прин; она умела писать, но не знала, что бывают заглавные знаки.
Она кричала на тучи, сжимая коленями чешуйчатые бока. Под жилистыми крыльями проплыла еще одна горная вершина.
Дракон повернул клювастую голову, натянув сплетенные из лозы поводья. (Если лозы не сплести, они рвутся – прин, к счастью, убедилась в этом еще на земле.) Она смотрела вверх, на тучи, и вниз, на ручьи, на летящих домой гусей, на овец, переходящих по каменному склону с одного зеленого пятнышка на другое. Дракон дернул головой, показывая, что скоро достигнет предела своей высоты.
Внизу, в хижине, сидела злая старуха, писала что-то палкой в золе очага и бубнила себе под нос, вспоминая былые обиды. Старуха эта, двоюродная бабка прин, на драконе никогда не летала и не знала, что ее внучатая племянница летает на нем теперь. Много лет назад она приняла к себе в дом пьяного варвара, бродившего по рыночной площади, и он почти пять месяцев спал у ее очага. Когда он не спал и не напивался, они разговаривали, и гуляли вместе, и возвращались домой, не переставая говорить. Старуха – тогда молодая женщина – могла бы заверить прин, что разговоры эти были не менее чудесны, чем полет в небесах.
Варвар, помимо всего прочего, сделал ей деревянную раму – станок для тканья, как он говорил. Но главным было не это, а сказки, прозрения, мысли, то освещавшие, то затенявшие всё вокруг.
Как-то вечером варвар ушел в другую горную крепость – просто так, без причины. Женщина не беспокоилась за него – они часто расставались на несколько дней, а то и недель, и это не мешало их дружбе. Но через месяц до нее дошли слухи, что он зимней ночью сорвался с утеса, переломал себе ноги и дня три спустя умер от ран и холода.
Сделанный им станок она не сразу освоила.
Собранный на болоте пух не желал превращаться в ткань и разваливался; шерсть горных коз кое-как держалась, но рвалась при каждом движении. Но женщина верила в свой станок и стойко защищала память своего варвара. Разве не он строил фонтаны в Ванаре, одном из трех великих домов, вокруг которых и вырос прославленный Элламон? Разве сам сюзерен Ванара не здоровался с ним, когда они вместе проходили по улице? Он даже жил какое-то время у сюзерена. Подруги жалели ее за то, что она так одинока, она же, сидя у очага и глядя, как завивается дым над угольями, вдруг подумала: что, если растительные волокна и шерсть сначала скручивать, а потом уже ткать? Она и слово для этого придумала: «нить». Из нитей стали получаться гладкие, крепкие, наконец-то годные ткани. Раньше ее подруги относились к станку пренебрежительно, а теперь такие начали ставить по всему Элламону. Женщины крутили волокна и ткали, а некоторые только сучили нити для ткачей, которыми сделались и мужчины. Летом двоюродная бабка прин пробила в плоском камне две дырки, пропустила в них крученое волокно и стала крутить сам камень, помогая себе то рукой, то ногой; теперь нить получалась в десять-двадцать раз быстрей, чем при свивании пальцами. Но после изобретения веретена (это слово придумала уже не бабка, а ее сосед-весельчак) случилась странная вещь. Стали говорить, что станок придумали не она и не покойный варвар, да и нить крутить она не сама додумалась. А когда стало известно, что в других городах и селах Невериона годами ткут и прядут – как и у них в Элламоне, – заявления изобретательницы стали предметом ходячей шутки. Даже веретено за ней не хотели признать. Соседу, придумавшему название (хотя сам он ни на что не претендовал), приписывали не меньшую долю в открытии, чем варвару, будто бы придумавшему ткацкий станок. Варвар-то оказался знаменит и за пределами Элламона, а веретено женщина скорей всего подсмотрела где-то. Слишком уж полезная вещь и простая, такое в одиночку не выдумаешь. Бабка пряла, бабка ткала, брала к себе сирот – дитя двоюродной сестры, и племянницы, и племянникова внука. Дом у нее был самым теплым во всей деревне: она законопатила его смесью ила и масла, в которую вдувала пузыри через пустую тростинку; такой раствор больше суток удерживал теплый воздух внутри, а холодный снаружи. Она рассказала про свою придумку Белхэму – так звали варвара – в первый же день; не потому ли он согласился пойти к ней жить, когда сюзерен Ванара выгнал его? Козья, овечья, собачья шерсть ткалась на всех станках Элламона – медленнее, чем дым завивается над угольями, но ткалась. Первая ткачиха почти
