механизмах, во всем, что чихает дымом, грохочет, фыркает, стучит деталями и зубчатыми колесами, шипит, пускает пар, толкает вперед автомобили и корабли, и Ширяев был рад этому безмерно.
Работа у Геннадия пришлась ему по душе, он вообще проникся к Гене безмерным уважением еще в Чили, удивлялся: на мужика такой хомут повесили, что он должен был бы согнуться до земли, но он не согнулся, окровяненное лицо отмыл, ссадины залечил и продолжал сопротивляться… Ну как не уважать такого человека?
Работал Ширяев старательно, этим Геннадию нравился; если вместе с пограничными катерами приходилось гнаться за каким-нибудь наглым японцем или корейцем, даже не думал о том, что из быстроходной браконьерской коробки могут посыпаться пули. Он вообще не прятался ни от пуль, ни от гибельных ветров, ни от браконьеров, да и в жизни своей повидал столько, сколько не повидала целая сотня разных других "жизнелюбов", вместе взятых.
Прежняя жена, с которой он сошелся вновь, работала в милиции, преодолела несколько служебных ступеней и уже носила погоны подполковника, — находилась, скажем так, в чинах. А муж имел чины только лагерные, что, соответственно, было отмечено разными наколками на предплечьях и груди.
Поскольку они проходили по разным, надо заметить, ведомствам, то с женой у Анатолия иногда случались, говоря языком современных молодых людей, "тёрки", они не понимали друг друга, и тогда Ширяев уходил ночевать к кому-нибудь из друзей.
Комплекцию жена имела примерно такую же, как и Анатолий, размеров была больших, плюс ко всему, женщина эта страдала сахарным диабетом. Болезнь трудная в одолении и страшная, некоторые люди боятся диабета больше, чем инсульта, — слишком уж жестока бывает "сладкая болезнь".
После очередной ссоры Толя гордо удалился к друзьям, а у жены от расстройства случился приступ. Лекарство надо было принимать немедленно, но бедную женщину словно бы сковало невидимым железом по рукам и ногам, даже пошевелиться не могла — ее парализовало.
Так она и не сумела дотянуться до коробки с лекарствами.
Утром ее нашли в квартире мертвой.
Ширяев почернел от горя. Геннадий думал, что "почернеть от горя" — это обычное литературное преувеличение, словесный образ, на самом же деле нет: Ширяев сделался черным. Несколько дней не выходил на работу, пришлось искать ему подмену, Геннадий взял это на себя, прикрыл своего чилийского "корефана", и вообще очень сочувствовал ему, предложил помощь, хотя как помочь человеку в преодолении такого большого горя, не знал. Да и не только Москалев не был по этой части сведущ, путался в поворотах — многие не знали.
На работу Ширяев так и не вышел, не получилось… Смерть жены добила его окончательно. Однажды утром, уже после похорон, он не сумел встать с постели. Любая попытка распрямиться, свесить ноги с кровати вызывала в груди резкую боль, — очень резкую, терпеть невозможно, — Ширяев сжимал зубы, сдерживал рвущийся наружу крик.
Приехавшая бригада "скорой помощи" поставила невеселый диагноз: инфаркт.
Вес Анатолий имел такой, что поднять носилки с ним могли только четыре санитара, — сто двадцать семь килограммов, настоящая скала, в машинах же "скорой помощи" такое количество санитаров просто не предусмотрено; в общем, с трудом доставили его до больницы, подняли на четвертый этаж и препроводили в кабинет дежурного врача.
Тот работал с целой бригадой и немедленно, как и всякому другому инфарктнику, выдал целый ряд запретов, среди которых не было только одного — не дышать, а так все было: не ходить, не стоять, не сидеть, не делать резких движений, не смеяться, не плакать, не напрягаться, сидя на толчке, не кричать, чтобы от натуги не лопнуло сердце и так далее.
Слушал, слушал эти наставления Толя Ширяев, вникал в слова, — а может, уже и не вникал, и лицо его делалось каким-то деревянным, неподвижным, — потом неожиданно поднялся с кушетки, на которую его уложили, могучей рукой отодвинул в сторону санитара, готовно подскочившему к нему, чтобы помочь, но Ширяеву это совсем не было нужно, точнее — нужно, но не это.
— Не мешай! — вздохнул он, выдохнул хрипло, морщась от боли, возникшей внутри, и бегом сорвался с места, направляясь к окну, на ходу набирая скорость, сипя и спотыкаясь… Чем ближе подбегал он к окну, тем быстрее работали его ноги, движение делалось необратимым, неостановимым: остановиться уже не было дано.
Да и находился Ширяев уже не здесь, не в этой затрапезной больнице, почему-то пахнувшей свежей известкой…
Со всего маху, с силой пушечного снаряда, он всадился в раму окна и вынес ее наружу. Вместе с ней он ушел вниз, на асфальт, которым была покрыта площадка перед больницей.
Следом полетели горшки, в которых росли больничные цветы, две склянки, наполненные водой для полива, еще какие-то черепки. Но все это уже не было важным.
Санитары кинулись вниз — вдруг этот огромный, морщившийся от боли человек жив? Нет, помочь ему они уже ничем не могли…
Смерть Ширяева ошеломила Геннадия, несколько дней он ощущал себя потерянным, даже ночью не спал, вспоминал прошлое, Чили, Толины приходы к нему, когда тот пытался помочь, поддерживал, но возможности у Ширяева были небольшими, душа была больше возможностей, доброты в ней было много, несмотря на уголовное прошлое, — нет, успокоиться Москалев никак не мог…
Уснул лишь на четвертые сутки у себя на катере, под размеренное шелестение волн… Во сне он неожиданно очутился на острове Робинзона Крузо, залитом солнцем, — между прочим, он на этом острове ночевал в пещере великого поселенца, несколько раз прошелся по его тропе, до сих пор трепетно сохраняемой островитянами, — вновь вспомнил Ширяева и… проснулся.
Сердце щемило. За бортом катера ничего, кроме размеренного плеска волн, не было слышно, где-то далеко, километрах в двух, если пройти по линии берега, подавал свой тоскливый голос ревун.
Раз работает ревун — значит, на море туман. Это в Чили туманы на море — великая редкость, и что такое ревун, там почти не знают… Красота, в общем. А во Владивостоке неплохо бы вообще в администрации губернатора иметь представителя небесных сил, чтобы он помогал бороться с туманами, тайфунами, циклонами, прочими бедами, иначе скоро все, что способно двигаться по воде, вынуждено будет стоять в портах, пришвартовавшись к берегу, и вообще не шевелиться. Погода на Дальнем Востоке всегда была сложной.
Пожалуй, именно в то утро Геннадий Москалев впервые подумал о пенсии — а не пора ли? Ведь приспело уже время, когда надо сунуть ноги в валенки и с трубочкой во рту выйти на улицу, посидеть на завалинке или, оккупировав скамейку, подремать на солнышке, погреть свои кости,
