по общему коридору с визгами и криками. Являться владельцем чёртовой собаки, которая постоянно тявкает и скулит. Будь у человечества в распоряжении баюльная песня, люди вымерли бы через минут десять, так как причин ненавидеть друг друга великое множество; и чем ничтожней эта причина, тем безжалостней и въедливей эта ненависть.
Только лакей может понять лакея. И только богач сможет понять богача. Люди разобщены. Были таковыми. И останутся до скончания времени.
Не многим дано зреть сквозь свои сословные и классовые плоскости, заиметь нечто большее, чем просто рассудок: каждый год слышу по телеку в сводках чрезвычайных новостей сообщения о том, что некий чиновник или какой иной делец выстрелил в ребёнка из-за того, что тот причинил вред его имуществу в виде автомобиля. Начинается массированное пережёвывание этого информационного повода, на любом даже самом мелком, ублюдочном, телевизионном канале какая-нибудь канарейка в компании толпы прочих светских неудачников будет мусолить эту проблему, галдеть о развращённости элиты, о вседозволенности и всей той традиционной чуши, штампуемой для глупого обывателя, дабы хоть чем-то заполнить пустоту в его лишённой всякого смысла жизни.
И стоит лишь эмпативно поставить себя на место этого «чиновника или какого иного дельца», как становится ясно, что не многие бы поступили так же… но все бы хотели так поступить… быть может, лишь с некоторыми несущественными корректурами.
Каждого из нас передёргивает спазм гнева, когда кто-нибудь покушается на наш покой, на наше благополучие, которое стоило стольких трудов. Драчливого ребёнка, который всех обижает, матери избитых детей хотят попросту удушить и закопать в песочнице. И в их понимании тот драчливый неугомонный мальчишка или даже драчливая неугомонная девчонка – не ребёнок, не цветок жизни, а мерзкая, гнусная вошь, мешающая им спокойно жить.
Наш покой – неприкосновенен. Неотчуждаемое священное право. И любой, кто стремиться его нарушить, достоин, по нашему мнению, беспощадных пыток. Уничтожения.
Бедняки воспринимают сообщение о расстрелянном пакостнике не как выпад только в его сторону или его семьи, а как оскорбление лично в их адрес: в ход вступает идентификация через того голодранца – каким бы мерзким тот ни был, но он уже прав в том, что пребывает в их, среднего класса или дна, стане. Униженные и оскорблённые – гордятся своим низверженным положением, ибо других предметов для гордости у них просто нет. Поэтому они сбиваются в подобные социальные стаи, существующие на уровне подсознательной солидарности. И в постоянном нытье и жалобах проходит вся их никчёмная жизнь; богачи не правы, по их разумению, уже только потому, что они, толстосумы, есть; уже только потому, что не богачи они, эти глумливые нытики.
Нелюбовь и клацанье зубами только и лишь вследствие того, что у кого-то хватает смелости стоять на страже собственного пространства и права, а в ком-то эта смелость просто не находит место. И эти «кто-то» брызжут слюной от зависти, исходят говном.
Ложь и ханжество, страх оказаться у всех на виду в психологическом неглиже, боязнь признаться самому себе в том, что являешься не таким уж и положительным гражданином… Все поступили бы так же, лишь с некоторыми различиями: кто-то бы выстрелил, кто-то бы дал по башке, кто-то бы просто выматерил – но все бы люто возненавидели. И имея при себе знание баюльной песни, на месте бы убили. Без околичностей и раздумий. Спонтанно. На уровне рефлекса. Безусловного инстинкта.
И убил бы я… с удовольствием, с нескрываемым наслаждением всю ту гниду, собравшуюся внизу… собирающуюся регулярно, лишь стоит потеплеть на улице… пьяные, орут, стараясь показать, кто здесь хозяин, кто достоин трахать самок; мочатся по углам, метя свою территорию.
Война всех против всех.
Просвещение умерло.
Я запихиваю в уши как можно больше ваты и, измотанный, уставший от всего этого форменного безобразия, с коим ничего нельзя сделать, валюсь на кровать и, прослушивая отбойный ритм своего кровообращения в ушах, с трудом, вспотевший, искусанный комарами и мошками, засыпаю. В напряжении, со странным чувством паники, незащищённости…
… взираю на апартаменты,
Которые будто
Со всех сторон
Надвигаются.
И сжимают
Габаритами,
Давят нависшей тенью.
Лежу на кровати, облокотившись,
Угнетённый,
И ощущаю рядом с собой кого-то…
И в голове –
Чёткое осознание ситуации,
Тревожное,
Но оттого не меняющее
Своего контрастного
На фоне всего смешения
Вида…
Рядом со мной лежит
Громадный негр
С надутыми красными
Губами
И рожей,
Будто резиновой,
С искажёнными, преувеличенными чертами:
Сплошной шарж с атлетическим телом…
И шевелюрой, как у детской куклы:
Белые макаронины-завитушки.
А в руке я сжимаю
С силой, в полубреду
Его громадный,
На трость похожий
Хер
С неестественно алой головкой.
Сжимаю и понимаю,
Знаю,
Что в соседней комнате
Мой друг обслуживает аналогичного ниггера…
Мы с ним – жиголо.
И я поэтому, в этом борделе,
Должен сейчас
Безропотно,
Без слов и возражений,
Взять в рот его чёрный,
Вздувшийся
Член…
Не хочу.
Не хочу, чтобы меня трахали!
Оттягиваю момент.
Какими-то фразами, которые сам же
Едва различаю.
Целую его в плечо,
Прижимаюсь к мускулистой груди,
Так мило,
Изображая прелюдию.
А в руке до сих пор сжимаю
Его кошмарный дрын…
И пытаюсь себе представить:
Как это?
Ведь много раз наблюдал,
С экрана и на съёмках
Эти оральные сцены.
Ставлю себя
На место героинь.
Фантазирую
На тему того,
Как в горло воткнётся
Эта штуковина.
Как языком нужно будет
Её ощупывать.
Как языку просто
Не станет места во рту.
Как буду сглатывать
Натёкшую смазку
Растворённую в слюнях.
Проецирую в сознании
Этот отвратный
Селёдочный вкус.
Эту вязкость во рту
От уже набежавшей спермы.
И всё в один миг
Пронеслось:
Весь ужас
Того, что пребудет.
Что сейчас
Уже случится…
Просыпаюсь и выдыхаю с облегчением. Поняв, что то был только сон. Преисполненный радости оттого, что не пришлось всё же делать минет тому африканцу, что всё-таки оттянул достаточно времени, дабы успеть вырваться из этого насильнического кошмара.
И только сейчас, лежа, весь потный и чешущийся, липкий, осознаю себя, начинаю это полноценно делать, совершать, вершить. Производить над собою суд.
В глубине головы, в самых корнях, уже чую, как вызревает новый приступ боли. Ещё практически незаметный, едва различимый. Маскирующийся под утреннее недомогание… но мне уже известно всё то, что должно непреложно последовать за всеми этими утробными всхлипами и копошением…
Шарю не глядя рукой в прикроватной тумбочке, выискивая баночку с лекарством. Нахожу. Пытаюсь без воды проглотить нужную дозу, но таблетки застревают и не идут ни туда, ни сюда, забив пищевод. Уже начинаю задыхаться. Мгновенно приходит и паника оттого, что не могу
