отчетливо произнесла:
– Я тебя не о Петре Сергеевиче спрашиваю. – Оком же?
Зинаида Львовна ничего не ответила, а пристально поглядела на круглое лицо Марты, думая со страхом, что вдруг оно сделается большим и белым, и спросила шепотом:
– Вы знаете, что Мейер застрелился?
Марта Николаевна приложила палец к губам, будто приглашая говорить еще тише, и еле слышно прошелестела:
– Не надо говорить об этом.
Зинаида Львовна наклонилась всем корпусом к гостье и, схватив ее за руку, сказала очень громко, сама не узнавал собственного голоса:
– А то он испугается и придет? А он нас ждет там на площадке с крыжовником?
Марта Николаевна дала поспешно воды смертельно побледневшей Зине и стала быстро ее гладить и целовать, успокаивая. Когда та успокоилась и только последние слезы текли по побелевшим щекам, г-жа Фукс сказала:
– Что с тобою, Зина? Какал стала ты странная.
– Не обращай внимания, я просто распустилась в деревне. И прости, если я тебя напугала. Пойдем лучше, я тебе покажу Марианку.
Девочка спала, засунув кулак в рот, когда обе женщины подошли к ее колясочке. Они долго стояли молча, потом Марта Николаевна поцеловала ей ножку, а Зина спросила, улыбаясь:
– Не правда ли, тетя, как она похожа?..
Марта Николаевна пристально взглянула на Зинаиду Львовну, потом мельком на ребенка и сказала тихо и серьезно:
– Очень.
VI
Как это ни было странно, но Марта Николаевна с Зинаидой никогда не говорили о Петре. Г-жа Фукс с каждой почтой получала по несколько писем, адрес которых был написан одной и той же рукой, но то не был почерк Петра Сергеевича. Жене же он писал по-прежнему очень редко и о приезде своем ничего не упоминал. Теперь его отсутствие уже нельзя было объяснить увлечением госпожою Фукс, которая сама находилась здесь и если могла действовать на Мельникова, то, конечно, только в благоприятном смысле, в рассуждении его приезда. Александра Львовна тоже ничего не отвечала на приглашение, и было совершенно неизвестно, что она там делает. Даже присутствие Марты Николаевны мало изменило образ жизни деревенских обитателей, и они продолжали жить тихо, без тревог и надежд, будто ничего в мире больше не существовало, кроме ровных полей, редкого ягодного сада да голубого неба. Будто всю жизнь они должны были провести в этих низеньких комнатах, от чая до завтрака, от завтрака до обеда, от обеда до ужина и так до следующего утра. Их жизнь, казалось, мало отличалась от жизни маленькой Марианки, но, конечно, это только так казалось: и Зинаида Львовна, и Марта, и Виталий среди этих ровных полей, под голубым, безнадежным небом только притаились, притихли, как ветер стихает перед грозою. Одна Клавдия Павловна была ровна и спокойна, во-первых, потому, что если она беспокоилась, то всегда за других, во-вторых, потому, что она настолько была занята, что ей не было времени на разные переживания, которые, конечно, всегда усиливаются от праздности. Присутствие Марты Николаевны сделало только то, что она с Зинаидой Львовной, а иногда и с Виталием стали больше гулять, не ограничиваясь проходочками по ягодному саду, а ходя и по окрестным полям, а иногда и в березовую рощу, отстоявшую от дома версты на три. Последнее место особенно любила г-жа Фукс за его веселость и уютность. Роща была не густая, со свежей зеленой травой, на которой резко выделялись белые стволы. Там было много грибов и земляники, летали белые и лимонные бабочки, а в неглубоком овраге посреди рощи тихо журчал скрытый ключ. На опушке было три пня, как раз для трех посетителей, и с них был виден широкий луг, поле за ним и на пригорке барский дом. Опушка эта была в западном углу рощи, так что оттуда было удобно смотреть на закат, когда солнце садилось за вышеупомянутым пригорком и лучи его выходили, казалось, прямо из крыши дома.
Смотря именно на такую картину, Зинаида Львовна задумчиво молвила:
– Когда один день идет, как другой, и всегда видишь эту печальную красоту, всегда чего-то ждешь без определенных надежд. Я думаю, это неверно, что надеждами полна молодость; если у молодых и бывают надежды, они всегда легки и легко осуществимы. Надеждою жить может лишь человек, потерпевший большие крушения и много испытавший, но перед этим являются еще неопределенные и бессознательные надежды, – надежды на надежду. Знаешь, как у Августина говорится о любви? «А еще не любил, но уже любил любить, не имея кого бы любить, но любя любовь». То же самое можно сказать и про надежду. Как неопределенная влюбленность предшествует любви (помнишь опять арию Керубино, которую ты поешь?), так жизни в надежде предшествует неопределенная надежда. И в такой печальной тиши это как-то яснее понимаешь и учишься.
Зинаида Львовна умолкла, молчала на своем пне и Марта Николаевна, наконец, сказала тихо:
– Ты большая мечтательница, Зина.
– Об этом не надо говорить потому что это мое больное место. И потом, если я мечтательница в любви то из этого не следует, что я мечтательница вообще.
– Ты не сердись Зина, я вовсе не хотела тебя обидеть.
Зинаида Львовна, смотря на красное небо и будто совсем некстати, тихо и спокойно спросила, не вставая с места, у Марты, сидевшей в отдалении:
– Это правду тетя, что вы сделались любовницей моего мужа?
Марта Николаевна, тоже не вставая с места, ответила:
– Знаешь, Зина, это правда, но кто тебе сказал?
– Никто, я сама знаю.
– Я очень виновата перед тобою.
– Ты, вероятно, очень любила его, и он тебя? Что же я могу тут сделать?
– А ты, Зина, любишь его?
– Люблю, но не по-прежнему. Может быть, потом я полюблю его еще больше, по-настоящему, но покуда все, что я делаю, это только уроки, и не всегда удачные. Если уж было нужно, чтобы он полюбил другую, то я благословляю судьбу, что эта другая – ты. Ты знаешь, что я очень люблю и тебя тоже и уверена, что с тобою Петя будет гораздо счастливее: ты старше меня, умнее и очень его любишь. Все могло бы быть гораздо хуже, например, если бы он попал на кого-нибудь вроде Сашеньки, хотя она и сестра мне.
– Что же ты думаешь делать, Зина?
– То, что мне посоветовал Толстой.
– Что же именно?
– Любить ждать и постепенно учиться надежде.
– Если ты думаешь, что Петр тебя разлюбил, то ты очень ошибаешься. Но удобнее ему, конечно, быть со мной.
– Я сама, если хочешь изменилась. Я люблю Толстого гораздо больше, чем Петю, и потому буду Пете всегда верна. Это странно, я нисколько к
