это?
Приняла между ног и обхватила бёдра, запустила руки в расправленную рубаху и выдохнула в губы.
– Скажи мне, чтобы я ушла.
– Не хочу, – поймал губы, но не поцеловал.
– Прогони.
– Нет.
– Отрави речами. Отрави взглядом. Поступи положено тебе. Не смотри на меня так.
– Именно так хочу.
Заискивал глазами и руками: топил, стягивал, желал.
– Ненавижу тебя! – вскрикнула Джуна и вырвала ремень. Сорочка на ней задралась, лямки сползли: сама ткань требовала близости. – Видеть тебя не желаю. Смотреть на тебя не могу, – продолжала она и стягивала брюки.
– В самом деле? – спросил я и, прихватив за плечо, развернул к себе спиной. – Не смотри, Джуна.
– Повтори моё имя, – заскулила она и охотно выгнулась.
Я повторил. И повторял. И повторял. И повторял, пока она выла и давала пересчитывать позвонки. Схватил за шею и прижал к столу. Слуга наблюдал. Пускай.
Она прокричала моё имя – слушать её (истинно) удовольствие. Сколько жара в её обычных речах, ещё больше – в близости. И она кричала, так как знала – никого, кроме нас, в доме нет. Лишь слуги. Безмолвные. Безучастные.
Порвал её сорочку – голубой атлас – и оставил от бретелей красные линии по лопаткам. Шейка – узкая, маленькая – помещалась в ладони целиком.
Каков был азарт от одной только мысли, что кто-нибудь вернётся домой, пересечёт холл и в столовой застанет нас. А потому мы особенно старались.
– Повернись, – велел я. – Сядь на колени. Делай, что должна.
Она ядовито глянула и языком собрала себя же.
– Делай, что хочешь, – поправился я и застонал следом.
Вдруг Джуна осеклась и, плюнув под ноги, сказала:
– Какого чёрта мы творим, Гелиос?
Поднял её за руки и прижал обратно к столу, уловил дыхание и выпалил в губы:
– Что хотим. Ещё не поняла?
– Всё это неправильно.
Наблюдающий мальчишка над её плечом исчез – силуэт отдалялся в сторону домика прислуги. И хорошо. Наши споры (а всё с Джуной всегда оканчивалось спорами) его не касались.
– Чем ты думала раньше, сестрица?
Передразнил её, уничтожил. Взял за руки и сдавил от распирающей злости.
– Аналогично тебе, – выдохнула она и хотела поцелуя, однако в последний момент увернулась и толкнула в грудь. – Это неправильно.
– Именно.
– Мы глупы.
Поймал её губы сам.
– Согласен.
Ты, Джуна, думалось мне, есть аномалия, ломающая истины и искажающая пространство. Тебя мало. И никогда ты этого не услышишь.
– Чем мы отличаемся от иных? – рассуждала она. – Каких принципов держимся, если принципов боле нет? Откуда в нас это? Откуда это треклятое чувство «неправильности»? Откуда совестливый позыв, если совесть есть навязанный идеал, продукт рабского мышления? Почему нас тревожит родство?
– Позыв ума прошлого, – ответил я.
И она припоминает гуляющие в стенах резиденции бога Жизни сплетни, что отмечают особо интересные связи меж кровными. Отчего это кажется дикостью нам?
– Ты любишь Стеллу? – спросила Джуна и обвила шею, едва не взмолилась и тем удивила.
– Тебя.
Той любовью, которой она искушала и которой влекла. Стелла же была птенцом – юным и пугливым; я видел в ней требующую защиту. В Джуне я видел кострище. Неутолённую жажду. Я увидел в ней женщину, которая расковыривала спокойное сердце и холодное нутро опаляла и велела гореть.
– Те чувства, о которых ты говоришь, влекут исключительно к тебе.
– Всё, что мы хотим и делаем – грязь, – вытолкнула Джуна. И вместе с тем сжала меж бёдер. – Ничего высокого в том нет, никакой морали, правда же?
Не есть ли мораль – утеха расслабленного ума?
– Я хочу принять ванну.
Она всегда торопилась смыть с себя порочную связь, словно это помогало. Я поднял сестру на руки и понёс в ванную комнату на втором этаже. Отвернулся, пока она снимала сорочку, и поставил заглушку в чашу, высеченную из цельного камня. Джуна забрала липкие волосы в небрежный хвост и погрузилась. Я добавил масел и сел рядом.
– Переоденься, – велел строгий голос сестры.
– Успеется.
– Мы по-другому воспитаны. Это не норма для нас, слышишь? Для века, можешь говорить ты, более чем. Но не для нас.
– Прости, – сказал я.
– Делать это и каждый раз извиняться…к чёрту, Гелиос. Этому нет продолжения.
– Понимаю.
– Поведение клана иное.
– Так и есть.
Джуна спесиво глянула на меня и бросила:
– Что за односложные ответы, Бог Солнца, повелитель дамских сердец и монастырских кошек, ритор и оратор, о великий всепродолжатель рода? Что с тобой?
Улыбнулся сам себе и не ответил.
– Ну да, – хмыкнула Джуна. – Переоденься. Меня раздражают пятна на одежде.
Её пятна.
– Благо, хоть не смущают.
– Благо.
Я исполнил пожелание: ушёл в спальню, сменил домашний комплект на более официальный (всё равно требовалось отлучиться по делам) и вернулся. Джуна выползла из ванной. Вода хлестнула по ногам и на пол. Я подал полотенце: обернул им и растёр плечи. Сестра прижалась к груди и позволила ощутить расплавленное тело, отступила и сказала:
– С тобой хорошо, но после – плохо. А во всём, солнце моё, решает послевкусие.
Я – как и ранее – приложился губами к её виску: мокрому, холодному. И поцеловал как целовал сестру.
– На этом закончим? – спросила Джуна.
– Если есть ещё что-то недосказанное или недоделанное – самое время, – ответил я. – Мы оставим всё случившееся за последние дни в стенах этой комнаты.
Она нервно сглотнула.
– Выходим за дверь и забываем, – продолжил я. – Не повторяем. Отпускаем. Согласна?
– Согласна, – кивнула Джуна. – Что бы хотел сделать ты?
– Это желание момента, ситуации. Не последствий. А ты?
Мы одновременно подались друг к другу. Поцелуй – затяжной, мягкий – перечеркнул превалирующие когда-то похоть и страсть, зверство и безумство. Джуна – импульс, агония – растаяла в руках. То ей было потребно: не разжигающее силу, а позволяющее проявить мягкость. Она – воздушная, зефирная – улыбнулась в губы.
Тогда я понял, что отношения после станут притворством. Не чувствовать ничего к Джуне – преступление: она – та женщина, что вызывает либо ненависть, либо желание; середины в ней нет. И братская утеха – не утеха, лишь задор.
Хотелось забрать свои слова и спрятать. Она была похожа на мимолётную страсть, но отчего-то въелась в подкорки. Крепость духа и сила характера велели ей отпрянуть от меня и злорадно рассмеяться.
– Вот и натворили мы с тобой, да, – цокнула Джуна.
Её встретил шёлковый халат.
Тогда я понял, что женщины сильней мужчин – когда она в одночасье отказалась от бушующих чувств и с нетронутым эмоциями лицом покинула ванную.
– Всё хорошо, Гелиос? – улыбнулась сестра.
Шокировала и поразила. Уничтожила. Ударила по достоинству.
– Разве может быть по-другому у клана Солнца? – подыграл
