Оба священника, князь церкви и смиренный кюре, эти сильные умы, молчали, опустив глаза. Судьи, слишком взволнованные величием и покорностью грешницы, не решались произнести свой приговор.
— Дитя мое, — сказал архиепископ, поднимая свое прекрасное лицо, изможденное постом и молитвой, — вы идете дальше требований церкви. Слава церкви в том, чтобы сочетать свои догмы с нравами каждой эпохи, ибо церкви суждено идти вместе с человечеством веками веков. По ее решению тайная исповедь заменила исповедь публичную. Эта замена создала новые законы. Достаточно тех страданий, которые вы претерпели. Усните с миром: бог услышал вас.
— Но разве желание преступницы не согласно с законами ранней церкви, которая дала небу столько святых, мучеников и проповедников, сколько есть звезд на тверди небесной? — пылко возразила Вероника. — Кто же воззвал: покайтесь друг перед другом? Разве не ближайшие ученики спасителя нашего? Позвольте мне открыто, на коленях, покаяться в моем позоре! Только так исправлю я зло, которое причинила людям, причинила несчастной семье, изгнанной и почти вымершей по моей вине. Люди должны узнать, что мои благодеяния — это не дар, а уплата долга. А вдруг потом, после моей смерти, какой-нибудь случай сорвет скрывающую меня завесу лжи?.. Ах, при этой мысли я чувствую, как приближается мой смертный час!
— В этих словах я вижу расчет, дитя мое, — сурово сказал архиепископ. — В вас сильны еще страсти, особенно та, которая, казалось мне, уже угасла...
— О, клянусь вам, монсеньер, — воскликнула Вероника, прервав прелата и глядя на него остановившимися от ужаса глазами, — сердце мое очищено раскаянием, на какое только способна согрешившая женщина: я вся полна лишь мыслью о боге.
— Предоставим, монсеньер, правосудию небесному идти своим путем, — сказал кюре дрогнувшим голосом. — Вот уже четыре года я противлюсь этому намерению, в нем заключается единственный повод для споров между мною и моей духовной дочерью. Эта душа открыта передо мной до дна, земля больше не имеет на нее прав. Пятнадцать лет рыданий, слез и покаяния искупили общую вину двух грешников; не думайте, что отголоски страсти звучат в ее жестоких угрызениях. Давно уже это горячее раскаяние чуждо пылких воспоминаний. Да, потоки слез погасили жаркий пламень. Я ручаюсь, — продолжал он, положив руку на голову г-жи Граслен и показав прелату ее полные слез глаза, — я ручаюсь за чистоту этой ангельской души. К тому же в ее замысле я вижу желание восстановить честь отсутствующей семьи, которая по воле провидения имеет здесь своего посланца.
Вероника взяла дрожащую руку кюре и поднесла ее к губам.
— Вы часто были ко мне суровы, дорогой пастырь, но теперь я поняла, где кончалась ваша апостольская кротость! Вы, — обратилась она к архиепископу, — вы, верховный владыка этого уголка божьей державы, будьте моей опорой в страшный час позора! Я склонюсь на коленях, как последняя из женщин, а вы поднимете меня, дав мне прощение, и, быть может, я стану равна тем, кто не знал падения.
Архиепископ молчал, мысленно взвешивая все доводы и возражения, которые прозревал своим орлиным оком.
— Монсеньер, — снова заговорил кюре, — религия подверглась жестоким испытаниям. Возвращение к старинным обычаям, вызванное тяжестью вины и покаяния, может превратиться в торжество церкви, за которое все будут нам благодарны.
— Скажут, что мы фанатики. Скажут, что мы потребовали этой ужасной исповеди. — И архиепископ снова погрузился в размышления.
В это время, предварительно постучавшись, вошли Орас Бьяншон и Рубо. Когда дверь отворилась, Вероника увидела свою мать, сына и всех домашних, молившихся за нее на коленях. Священники из двух соседних приходов тоже были здесь, они пришли, чтобы прислуживать г-ну Бонне, а также затем, чтобы приветствовать знаменитого прелата, которому французское духовенство единодушно прочило кардинальский сан, надеясь, что его высокий, истинно галликанский ум способен просветить священную коллегию.
Орас Бьяншон должен был вернуться в Париж, он пришел проститься с умирающей и поблагодарить ее за щедрость. Врач ступал медленными шагами, догадавшись по выражению лиц обоих священников, что речь идет о ране душевной, которая привела к телесному недугу. Уложив Веронику, он взял ее за руку и пощупал пульс. Глубокое безмолвие сельской летней ночи придавало торжественность этой сцене. Большая зала с распахнутыми настежь двухстворчатыми дверьми была ярко освещена; все молились, стоя на коленях, кроме двух священников, сидя читавших свои требники. По одну сторону роскошной парадной кровати стояли прелат в фиолетовой рясе и кюре, по другую — оба врача.
— Она не знает покоя даже в смерти! — сказал Орас Бьяншон, подобно всем богато одаренным людям умевший находить слова, достойные великих событий, свидетелем которых он бывал.
Архиепископ встал, словно движимый внутренним порывом; он позвал г-на Бонне, и, направившись к дверям, они пересекли спальню, затем залу и вышли на террасу, где провели в беседе несколько минут. Увидев, что они возвращаются, закончив обсуждение спорного церковного вопроса, Рубо поспешил к ним навстречу.
— Господин Бьяншон просил передать, чтобы вы торопились. Г-жа Граслен умирает в страшном возбуждении, не имеющем отношения к ее болезни.
Архиепископ ускорил шаг и, подойдя к г-же Граслен, смотревшей на него с тревогой, сказал:
— Ваше желание будет исполнено!
У Бьяншона, не снимавшего руки с пульса больной, вырвался жест удивления, он посмотрел на Рубо и на обоих священников.
— Монсеньер, это тело больше не подчиняется законам науки. Ваши слова вдохнули жизнь туда, где уже царила смерть. Вы заставите меня верить в чудеса.
— В нашей больной уже давно жива только душа! — сказал Рубо, и Вероника поблагодарила его взглядом.
В этот миг счастливая улыбка, появившаяся на губах у Вероники при мысли о полном искуплении, придала ее лицу выражение небесной чистоты, так красившее ее в восемнадцать лет. Страшные морщины, проведенные жизненными тревогами, темные краски, серые пятна, все меты времени, наделившие пугающей красотой это лицо, выражавшее только страдание, — одним словом, все ужасные перемены в облике Вероники исчезли; казалось, до сих пор она носила маску, и маска эта упала. Последний раз повторился чудесный феномен, при котором красота жизни и чувств этой женщины находила верное отражение на ее лице. Все в облике Вероники очистилось и просветлело, словно мечи, сверкавшие в руках слетевших к ней ангелов-хранителей, озарили ее своим отблеском. Такой она была, когда в Лиможе называли ее прекрасная г-жа Граслен. Любовь к богу оказалась еще могущественнее, чем преступная любовь; одна пробудила некогда все жизненные силы, другая победила предсмертное бессилие. Раздался приглушенный крик, матушка Совиа бросилась к кровати.
— Наконец я снова вижу мое дитя! — воскликнула она.
Выражение, с каким произнесла старуха слова мое дитя, так живо напомнило о невинной поре детства, что все свидетели этой прекрасной смерти опустили головы, стараясь скрыть свое волнение. Знаменитый врач, склонившись, поцеловал руку г-жи Граслен и вышел. Стук колес его экипажа, нарушивший ночную тишину, возвестил, что нет надежды сохранить душу этого края. Когда г-жа Граслен задремала, архиепископ, кюре, врач и все друзья, испытывавшие тяжкую усталость, тоже прилегли отдохнуть. На заре умирающая проснулась и попросила, чтобы открыли окна. Ей хотелось последний раз увидеть восход солнца.
