тихо шептала про себя. Она держалась молодцом все эти дни. Приняла неизбежное, старалась никому не досаждать своим горем, но время от времени оно становилось сильнее ее. Моцарт, как и обещал себе, был рядом. Помогал, чем мог. Настоял на продолжении занятий, тем более, что Петя уехал на очередной конкурс, а там должен был встретиться с московским педагогом и решить вопрос об аспирантуре. Старался изо всех сил, проводя дома за фортепиано целые часы ради того, чтобы порадовать ее своими успехами — их успехами. Он и правую руку уже знал наизусть (Петя показал «с рук», взяв клятву молчания), и левую разобрал и выучил самостоятельно. Но это был сюрприз к Новому году. Он рисовал себе эту картину: он играет, у него все получается, музыка красиво распадается льдинками и рокочет сонным зимним водопадом — а она, Лариса, смотрит на него удивленно и восхищенно, и в глазах ее постепенно появляется та самая улыбка, к которой он так привык и без которой тосковал.
— Лариса… Борисовна, — Моцарт подошел и встал рядом. Он понимал неуместность и несвоевременность вопроса, но отчего-то вдруг решил задать его именно сейчас и ничего поделать с собой не мог. — Можно я вас попрошу об одной вещи?
— Да? — не сразу откликнулась она, приходя в себя. — Конечно.
— Давайте перейдем на «ты». И если можно, без отчества. Мы уже достаточно давно знакомы. И я даже вхож к вам в дом.
Она внимательно смотрела на него, отвернувшись от окна, как будто ждала, что он еще скажет. Моцарт хотел объяснить, что хочет хоть как-то вытащить ее из того странного морока, в который она время от времени уходит, стать ближе. На «вы» — дистанция для чужих людей. На «ты» — это протянутая рука, в которую можно вложить свою руку. Но объяснение получилось бы косноязычным, и он промолчал, просто ждал ответа.
— Наверное… давайте. Давай, — проговорила она. — Только у меня сразу не получится.
— Если тебе… если неудобно, то не надо, — смутился он.
— Я постараюсь. И в самом деле глупо. Ты столько для меня сделал. Если бы не ты…
— Ну вот и хорошо, договорились! — прервал ее Моцарт, еще не хватало ему выслушивать благодарности за то, без чего он сам бы не смог обойтись. — И знаешь что? Поиграй мне, пожалуйста. Ты мне давно не играла.
— Я вообще давно не играла, — зябко передернула плечами Лариса Борисовна.
Но она подошла к фортепиано, села, задумалась. Погладила клавиши. И неожиданно зазвеневшим голосом сказала:
— У меня руки совсем замерли, оказывается! Хоть гаммы играй «для сугреву», как наш сосед по саду говорит.
— Твой сосед согревается гаммами? — изумился Моцарт. — Не надо нам гаммы.
Она взял ее действительно ледяные пальцы в свои и деловито принялся растирать, поглаживать, даже подышал на них от усердия. А когда поднял глаза, увидел, что она улыбается сквозь слезы: робко, как будто разучившись или стесняясь, но улыбается!
— Знаешь, Лариса, я тебе тоже очень благодарен! — неожиданно для себя сказал Моцарт. Вообще-то я помирать собирался, ну то есть может и не сразу, а так, в принципе, раз жизнь закончилась и заняться больше нечем. А тут ты. И музыка, и Петя с Катериной, и кошки, скоро будет свадьба у нас, а там, не дай Бог, конечно — суд с прокуратурой. Жизнь кипит, как никогда ранее! Друзья мои со мной остались. Кстати, о друзьях. Я приглашаю тебя на свой день рождения!
— Когда?
— Не беспокойся, не скоро. Летом. Но мы решили отметить его в Непале, в альплагере. На Эверест уже не пойдем, конечно, но вспомним молодость, тем воздухом подышим. И я тебя приглашаю. Возражения не принимаются. У тебя есть загранпаспорт?
— Я… Наверное, нет…
— Срок, что ли выходит? Проверь, если что, успеем поменять.
— Я не про паспорт. Я про поездку. Прости, но я не смогу, наверное, — Лариса будто испугалась его предложения.
— Почему?
Лариса помолчала. Мягко отняла руки, отвела прядь от лица. И сказала:
— Я боюсь подходить слишком близко. Там соберутся друзья, настоящие друзья твоей молодости, с которыми у вас целая общая жизнь позади, горы и еще много чего. И я. Нет, я понимаю, что я тоже твой друг. Погоди, послушай. Дружба — это прекрасно, это очень-очень важно, насколько — я только сейчас, благодаря тебе, начала понимать. Но дружба может быть… как бы это сказать? Понимаешь, она может быть и ближе, и дальше. Она может быть и на «вы», и на «ты», в зависимости от обстоятельств. Я боюсь перейти грань. Боюсь тебя потерять. Я тогда не смогу… Прости, я плохо объясняю.
— На мой возраст намекаешь? — отчаянно попытался обратить все в шутку Моцарт, пораженный, как она почти слово в слово повторила не озвученные им мысли. — Не дождетесь, как говорится. Обещаю жить до ста лет. Или пока Рахманинова не научусь играть, или кто там у вас самый сложный, Петя говорил, что он?
— Нет, конечно, нет, — Лариса уже не улыбалась, смотрела печально, но без тени сомнения. — Если твоя жена вернется… Она имеет право.
Это был не вопрос, скорее, утверждение. Моцарт замолчал, крайне озадаченный таким поворотом. И понимая, что у него нет ответа на этот вопрос — что он будет делать, если Анна вернется.
— Вот видишь. Я закомплексована, да. И несовременна. Но себя ведь не переделаешь, да и зачем? Если честно, то я даже на «вы» с тобой боюсь переходить, хотя это и смешно.
— А все, дело сделано! — развел руками Моцарт. — Что ж, нам спешить некуда. Как мы установили в самом начале, зима длинная… Я не понял, загранпаспорт у тебя все-таки есть?
Вернувшись домой, Евгений Германович быстро переделал все домашние дела, их было на удивление немного, хотя Надежда Петровна, занятая подготовкой к переезду и прочими первостепенно важными хлопотами, в последние дни заглядывала к нему редко и ненадолго. А вот поди ж ты, ничего не развалилось, он не умер от голода, коты, кажется, даже поправились, и у Маруси почти отросла шерсть. Он еще походил кругами по комнате, размышляя: завалиться в кресло с книжкой или дать телевизору шанс на реабилитацию… И уселся за фортепиано. Сыграл гаммы и все пьесы своего нехитрого репертуара, которым очень гордился, особенно, конечно, «Муркой» — своим исполнительским дебютом (как они все тогда были изумлены!) и романсом из «Метели» (только правая рука, но зато уже красиво, по-настоящему, с выражением, со всеми положенными crescendo, diminuendo и rallentando). И чем увереннее его пальцы брали ноты, тем спокойнее и радостнее становилось у
