не на войну. В нагрудном кармане он всегда таскал маленькую коричневую расческу и часто поправлял прическу.
Йозеф спрыгнул с полки и начал приводить в порядок форму. Ханк безуспешно пытался разбудить Сигфрида, толкая худыми руками увесистое тело. К нему присоединился Юрген, кричавший прямо в ухо соне и тот, наконец, очнулся.
– Какое построение, дайте сон досмотреть, – бормотал он и хотел перевернуться на бок к стенке, но еще одна пара рук присоединилась к работе, и тело было возвращено к жизни.
– Сиг, завтрак! – выкрикнул Астор. Сигфрид нехотя сел и протер глаза. Он просунул руки в рукава шинели, служившей ему всю ночь одеялом, а форма нещадно измялась, точно пижама.
– Высадка десять минут живее, живее! – командовал Херрик
– Идем уже, – сказал Конрад и водрузил на плечи походный мешок. Надев шинели и похватав винтовки, товарищи вышли из вагона. Поезд медленно начал ход, оставив солдат на заснеженном полустанке в далеких, чужих краях. Подул холодный ветер, и отряды по команде двинулись вперед.
– Где мы? – глухо спросил Йозеф сквозь натянутый воротник.
– На востоке, – ответил Юрген.
– Умничаешь? Ясное дело, что на востоке, – вмешался Астор. Он часто срывался на Юргена, необразованного деревенского парня. Рассказы о хозяйстве, полях и скотине донимали столичного Астора привыкшего лишь к холодному камню Берлина.
– Могу сказать точно, что где-то в России, – добавил Конрад, земляк Астора, но не кичившийся своим столичным происхождением. А ведь в Берлине вряд ли бы они перекинулись хоть словом. Астор – сын директора текстильного завода, видавший лишь одну, цветущую сторону родного города. И Конрад, живущий с нищей вдовой матерью и меняющий одну работу за другой с двенадцати лет. Но здесь различия стирались всё больше и больше.
– В Большевистской России, – уточнил Ханк, – Они отвергли Бога, значит им точно не победить, – торжественно сказал он. Религиозные высказывания Ханка часто раздражали, но порой и поддерживали товарищей. С первого дня в учебке, он поражал всех своей набожностью, молитвами перед едой и цитированием библейских стихов. Объяснял он это лишь тем, что вырос в верующей семье, но некоторые шутили, что Ханк отвергнутый сын католического священника, коим иметь детей запрещено вовсе. А кто-то и вовсе считал его ханжой.
– Месяц назад, на подступах к Москве вся Германия уже думала, что выиграла войну, – возразил Йозеф на категоричное утверждение Ханка, – а теперь нас, молодняк сопливый, как сказал Херрик, эшелонами направляют топтать русский снег.
– Это временно. Господь просто нас испытывает.
– Эй, пустосвят, ты вообще в курсе политики нашей партии к христианству? – гневно сказал Астор, не терпящий заблуждений других, – да если бы не война, фюрер не церемонился с вами, как сейчас. Христианство никак не вяжется с идеями нацизма, это религия рабов и угнетенных.
В ответ, Ханк улыбнулся и расстегнул шинель. На солнце сверкнула пряжка ремня, где рельефными буквами было написано: «Бог с нами».
– Пфф, здесь не написано, какой конкретно бог.
Разгорелся спор. Йозеф встал на сторону Астора, Юрген примкнул к Ханку, а Конрад старался доказать что все по своему правы и неправы. Только Сигфрид лениво шел, не встревая в спор, иногда спрашивая, когда же привал на обед. Он достал единственную сигарету, припрятанную во внутреннем кармане, но ветер не давал прикурить. Спички одна за другой тухли, рискуя оставить без дозы никотина. Он остановился, немного отстав от товарищей. Наконец горький дым армейского табака окутал щекастое лицо Сигфрида.
– Смотри-ка, – оторвавшись от спора, воскликнул Астор, – мы уже дня три не курили, а этот пройдоха где-то достал папироску!
Сигфрид равнодушно выпустил струйку дыма.
– Сберег на такой случай, – коротко ответил он.
– А я бы не удивился, если он прячет под шинелью целую свиную ногу, – сказал Юрген, и все засмеялись. Сигфрид ничуть не обиделся, и лишь сказал:
– Я считаю, что от жизни надо получать удовольствие.
– Наверно потому ты такой жирный.
Сигфрид сделал последнею тяжку и с наслаждением выпустил дым.
– Да – мирно ответил он, в то время как Ханк что-то бормотал про грех чревоугодия, и третий круг ада.
– Я апатеист, – не долго думая, сказал Сигфрид.
Все замолчали, никто не хотел признавать, что не знают этого слова, особенно умник Астор. Но любопытство оказалось сильнее.
– Это еще кто? – удивленно спросил Йозеф.
– Я считаю, что вопрос существования бога не имеет для моей жизни никакого значения, – ответил Сигфрид, заставив богобоязненного Ханка трястись в приступе религиозного исступления.
– Это как минимум честно, – ухмыльнувшись, сказал Конрад, – многие из тех, кто называет себя верующим, не меньше апатеист, чем Сигфрид. За исключением нашего Ханка, конечно же.
– Он скорее ханжа, – буркнул Астор.
– Всё это здорово, но всё же я присоединюсь к Сигфриду с вопросом о том, когда обед, – устало, сказал Йозеф.
– Уверен, не раньше, чем дойдем до деревни, о которой говорил Херрик. Наши ведь уже заняли её, так что мы придем на всё готовое, – ответил Конрад.
– Интересно, как живут в деревне на востоке, – прошептал Юрген.
Снег под ногами стал плотнее, и ноги проваливались всего лишь по щиколотку. Они вышли на дорогу и замолчали, экономя тепло.
Заснеженный пейзаж бескрайних полей быстро наскучил и Йозеф ушел в себя. Память вернула сознание в осень 1939. Новость о войне была ожидаемой, но от того не менее тревожной ноткой. Йозеф, вспоминая Эдвина, отшельника на пустыре, испугано представил, что может повторить его судьбу, и не только он, а целое поколение. Мартин же наоборот, скакал от радости и прилива патриотизма готовый хоть сейчас записаться в добровольцы, но возраст пока не позволял. Ведь тогда война казалось, так далека, не реальна, существуя лишь в заголовках газет и радиопередачах, в умах граждан и на картах генералитета. Со всех приемников гремели вести о новых победах и менее звонко о поражениях. В кинотеатрах перед фильмом крутили хронику с фронтов о доблести солдатской службы, призывая юного зрителя бежать в ближайший отдел комплектования войск, а в школах постоянно агитировали мальчиков старших классов. Всё как рассказывал Эдвин про времена первой мировой войны, думал тогда Йозеф, не понимая еще отличий. Для братьев война бы так и осталась лишь отпечатком света на киноленте, строчками в газетах и голосом из приемника, но в 1941 им стукнуло восемнадцать лет. Мартин, будучи активным деятелем в гитлерюгенде был сразу принят в СА и на войну пока не спешил, занимаясь скорее тем, что призывал идти на фронт других. Йозеф же напротив, был отправлен в учебный лагерь еще за месяц до своего восемнадцатилетия, как оказалось, добровольцем, что было лишь по бумагам. Возможно, думал он, отец хотел так наказать
