слабаку.
Правда, он еще раз вспомнил о сестре, но уже подумал о ней мельком, все больше и больше убеждая себя, что лишь подчиняется не зависящим от его желания обстоятельствам, которые не только сильнее его самого, но и любого другого пацана, в том числе, конечно, и Мороза. Ведь не ими же в конце концов заведено, что девчонки должны непременно дружить с девчонками, а в ребячьи дела им соваться незачем. Так ведь и Зоя, наверное, уже обзавелась какой-нибудь напарницей, с которой «вошла в долю»…
— Чего-то спать захотелось… Пошли, что ли, Комочек, покимарим, — зевая и потягиваясь, сказал Иван.
И Славка опять почувствовал радостную благодарность к своему вновь обретенному покровителю и другу, потому что Мороз ничуточки не задавался, а вроде бы советовался и говорил с ним, как с равным. И быть может, если бы Славка рискнул сейчас отказаться идти в спальню, предложил бы еще посидеть, то Иван тоже остался бы у печурки.
— Пошли, конечно, Мороз… Пошли покимарим, — согласился Славка, все-таки опасаясь сразу же подвергать испытанию прочность их нежданно завязавшейся дружбы. — Поздно уже, конечно… Пошли… Чего же тут сидеть?
Во втором корпусе окна в спальне девчонок были темны. Там, наверное, все уже спали, или не было у них ни керосина, ни свечек, и они коротали вечер в потемках. Хотя, может, девчонки просто экономили свечки, берегли горючее на черный день — кто же их знает?..
И по всему фасаду первого корпуса тоже не мерцало ни единого огонька. Лишь в узловой комнате, где жил директор со своей Полиной Карповной, из-за неплотно задернутой шторки процеживалась наружу жиденькая полоска света семилинейной лампы.
Проходя мимо директорского жилища, Славка из озорства хотел было напугать Мизюков, постучать им в окошко, но рассудительный Мороз пресек его попытку:
— Брось, Комочек! Лучше с ними не связывайся. А вдруг сама Мизючиха выскочит? Они, должно быть, бай-бай теперь ложатся… Айда!..
4
Но в обители Юрия Николаевича покуда еще не собирались укладываться спать.
Мизюк вступил в должность накануне войны. Был он приезжим и даже не успел как следует обосноваться на новом месте. В комнате у него было неустроенно, тесновато. Стояла у стенки казенная, с никелированными шарами на спинках, железная кровать, у входа — тумбочка, над ней висела полка для посуды. А на казенном лоснящемся диване и на казенных же детдомовских стульях сидели сейчас у старого канцелярского — в чернильных потеках — стола те воспитатели и технические работники, коих сумел разыскать к вечеру расторопный завхоз Вегеринский.
— Что-то совсем оскудели мы кадрами. А они-то, как вы, наверное, помните, все у нас и решают, — невесело пошутил Юрий Николаевич, прикрывая в болезненной улыбке глубоко запавшие глаза — мучила директора желудочная язва. В неверном свете лампы коротко стриженная лобастая его голова поблескивала седой остью. — Подождем немного, может быть, еще кто-нибудь подойдет…
Сотрудники, однако, никак не отозвались на рискованную директорскую шутку, лишь насупленный завхоз Вегеринский нервно зашарил рукой по своей пухлой груди и тревожно, с виноватым замешательством, оглядел присутствующий персонал.
Дело в том, что, кроме Людмилы Степановны и жены самого же Мизюка, даже вездесущему Вегеринскому никого из воспитателей в городе обнаружить не удалось. Зато пришла незваною повариха тетя Фрося. И уж вовсе неожиданно для всех появилась бывшая пионервожатая Инта Федоровна, полное имя которой было Интернационала, а вот фамилия ее, пожалуй, не очень-то подходила к такому звучному имени — Паламарчук.
Неожиданное появление поварихи и бывшей пионервожатой как раз и заронило у Юрия Николаевича слабую надежду на то, что может объявиться и еще кто-нибудь из рассеявшегося детдомовского персонала, хотя, как он уже сознавал, надежду тщетную.
Больше всего его, конечно, поразил приход Инты Федоровны. В прежние времена она отличалась неуемной организаторской прытью, непоколебимой убежденностью в своем педагогическом призвании, а ее милое остроносенькое личико так и полыхало неукротимым юношеским задором.
На общедетдомовских линейках и прочих торжественных построениях Инта Федоровна ловко вскидывала в красивом салюте загорелую руку, чистым и звонким голосом, без малейшей запинки рапортовала директору о наличном составе вверенной ее руководству славной дружины, а на пионерских сборах, у костров, любила читать бодрые стихи и лихо запевала: «Взвейтесь кострами, синие ночи!..»
Но Интернационала Федоровна всегда почему-то стеснялась собственного полнозвучного имени, просила называть ее сокращенно Интой, а еще лучше — Ритой. Не только ребятишки, но и воспитатели чаще всего так и величали ее — не Маргаритой, а Ритой Федоровной.
— Ой, да кто же это у вас? — испуганно отшатнулась бывшая пионервожатая, когда Мизюк отворил ей дверь и, вежливо сторонясь, жестом пригласил в комнату. — Извините меня, Юрий Николаевич! Я же не знала, что у вас гости… Ой, извините! Я уж как-нибудь в другой раз…
— Нет-нет… Почему же в другой раз? Пожалуйста, заходите, Инта… — директор слегка замялся, — простите, Рита Федоровна. — Он еще дальше отодвинулся от двери и повторил приглашающий жест: — Милости прошу, проходите… Здесь все свои.
Инта Федоровна нерешительно переступила порог, напряженно вглядываясь в затененные плоским жестяным абажуром лица сидящих у стола, но тут же просияла.
— Ой! Да ведь и правда — все свои!.. Здравствуйте, товарищи… — Она внезапно как бы поперхнулась словами и прижала к щекам ладони. — Ой, да что же это я такое говорю? Дура-то какая! Извините…
На глазах у бывшей пионервожатой показались слезы. Тучный Вегеринский еще громче засопел и тяжело задвигался на заскрипевшем под ним стуле, а воспитательницы молча кивнули и переглянулись между собой.
— Ничего, ничего… — успокоил оплошавшую Инту Федоровну директор. — Не волнуйтесь, пожалуйста. Садитесь.
Бывшая пионервожатая осторожно примостилась на краешке дивана, облокотилась на продавленный валик, подперла щеку рукой и пригорюнилась.
И, глядя на съежившуюся в уголке дивана Инту Федоровну, Мизюк с особенной остротой почувствовал, что вся ответственность за судьбу ребят, покуда еще оставшихся в детском доме, взваливается только на этих, молчаливо сидящих перед ним, людей и разделить ее больше не с кем. Всяческих «гор», «рай» и тому подобных спасительных «оно» в природе уже не существовало. Был у них, правда, выбор: брать на себя сейчас заботы о «ничьих» этих детях или же бросить все и «рассеяться», подобно остальному детдомовскому персоналу. И Мизюк подсознательно оттягивал начало разговора, как бы давая своим сотрудникам возможность еще раз все обдумать и взвесить.
А те несколько десятков ребят, которые жили теперь как будто бы безотносительно к нему, директору, и двум воспитательницам и вроде бы не испытывали никакой потребности в том, чтобы их опекали и пестовали, тем не менее все же оставались детьми, быть может, и безотчетно, однако ожидающими от
