проволокой заводского забора две трухлявые снизу доски, быстренько расколошматили их об острый гранитный обломок, хищным клыком выпирающий из утрамбованной вокруг ребячьими пятками земли, и, испросив у соседей уголька, растопили свою печурку.
У запасливого Мороза нашлись и картошка, и горсточка пшенной крупы, половина луковицы, и даже постное масло на донышке пузырька из-под синих чернил. Должно быть, потому и было оно какого-то неопределенного цвета и запаха.
Но кулеш у них получился все же отменный. Пожалуй, ничуть не хуже того, который варила раньше в детдомовской кухне на широченной плите запропавшая теперь невесть куда добрая повариха тетка Фрося. Вот только хлебать этот кулеш им пришлось одной ложкой по очереди — Славкину ложку уперли вкупе с котелком. Впору оказалась и Валькина краюха — ее разломили пополам.
Сперва Славка отнекивался, церемонился, предлагал Ивану сначала самому поесть, а ему-то, дескать, не к спеху, можно и потом — что останется. Так ведь и сподручнее, когда один похлебает, а за ним — другой… Однако великодушный Мороз на это не согласился.
— Ты чего опять ломаешься, как бублик? Сказано — на пару, так на пару! — Он облизал для пущей чистоты свою литую оловянную ложку и протянул Славке. — Валяй ты первый. Да гляди, горячо! Не обожгись…
Славка подул на густую, подернутую тонкой лучистой кожицей, кулешную жижу, а затем с судорожным всхлипом, изо всех сил преодолевая подпирающую к горлу тугую горечь, втянул в себя самодельное варево, все-таки сдобрив его скользнувшей к губам солоноватой влагой.
— Ды-ы-ым-ом… Тут от су-у-учка… — передав ложку Ивану, сипло проговорил Славка, вздрагивая плечами и вытирая взмокшие глаза. — Ды-ы-ым-ом не-се-о-от…
— А ты отвернись, — как будто бы не замечая его слез, посоветовал Иван, отодвигаясь от печурки. — Или давай сюда, ближе ко мне. Тут затишек…
Высоко над ветками бузины, над рясными ее гроздьями висели синевато-зеленые подрагивающие звезды, словно бы улетевшие от костра и заплутавшиеся в частой яблоневой листве горячие искры. Было их там, в вышине, тьма-тьмущая — крупных, как горошины, мелких, с маковое зерно, едва различимых и вовсе невидимых. Но Славке казалось, что все они длинными своими лучами жадно дотягиваются к его лицу через неизмеримую холодную пустоту и вселенский мрак. А от колкого их прикосновения как раз и возникает непреходящая резь под веками, перехватывает горло и текут, текут по щекам слезы, которые ему никак не спрятать и ничем не унять…
Грудилась возле дотлевающих заборных дощечек притомившаяся после праведных своих трудов, а теперь в охотку поужинавшая на вольном вечернем воздухе чем бог послал и почти счастливая от этого, умиротворенная сытостью и теплом, неприкаянная детдомовская пацанва. Ни заполошной тебе возни, ни споров, ни драк — принишкли ребята.
Умудренные тяжким опытом, битые жестоко судьбой и людьми, эти ребята сейчас исподволь, безотчетно для себя, как бы проникали в изначальную сущность и подлинное предназначение всякого, с добротою в сердце возжженного человеком огня — как источника и хранителя жизни. Потому что мерцающий теперь перед ними огонь был, наверное, в самом прямом родстве с тем, горевшим в незапамятном далеке у входа в сырую пещеру, когда в настороженно устремленных на него полудиких глазах еще только-только пробуждался робкий отблеск всепобеждающего разума.
Кое-кто из пацанов растянулся на брюхе, подперев свою буйну голову немытыми руками и бездумно уставившись в огонь; другие сидели на корточках, время от времени шурудя в костре обгорелыми палочками и выкатывая из-под рдеющих углей на край костра сморщенные печеные картохи; а иные, скрючившись в три погибели и притулясь боками к чадящему огнищу, чтобы не упустить самой малой толики неверного света, старательно зашивали, подвязывали и подлатывали свою прохудившуюся одежонку.
Делом заняты были ребята. И никто из них, пожалуй, никак не предполагал, что все окружающее их сейчас: неподвижные заросли бузины, чуть краснеющие сквозь них угольями костры и печурки в щели, темные деревья, небо и звезды и даже их собственные согбенные фигурки на фоне костров — все это слишком уж походило издали на первобытное стойбище дикой орды, каким-то чудом перекочевавшей из допотопных времен сюда, к разрушенному чугунолитейному заводику. И конечно же ни Ивану Морозовскому, ни Славке Комову, ни остальным пацанам было покуда еще невдомек, что на земле существуют люди, задавшиеся целью низвести их до состояния первобытной дикости и ради торжества изуверской этой цели уничтожающие все, что светло, разумно и человечно…
А над взлохмаченными головами ребят, над сгорбленными их спинами, шарахаясь от длинно вытянутых ветвей и взмывая кверху чуть ли не перед самым огнем, чертили между небом и землей пронзительно стрекочущие на виражах черные летучие мыши. Они призрачными нетопырями, безудержной нечистью выныривали из окружающей ребят плотной темноты, и пацаны с брезгливой опаской следили за стремительным, изломанным их полетом, потому как всякому человеку было известно, что мерзкая эта тварь особенно любит садиться на белое либо так в волосы вцепится, что потом ее оттуда никакими судьбами не выпутаешь, а надобно вырывать живьем, с волосами, или выстригать ножницами.
— Ну вот, теперь вроде бы порядок, — довольно проговорил Иван, зачерпнув последнюю ложку, отваливаясь от котелка и поглаживая себя по округлившемуся животу. — Жить можно. А ты, Комочек, как — нарубался?
Славка признательно улыбнулся Ивану и сказал, берясь за котелок:
— Конечно, Мороз… Ты что?.. Спасибо тебе… Давай я помою…
— Да ладно тебе! Я потом сам… Ты только, Комочек, не тушуйся. Завтра мы с тобой к базару смотаемся. Там вокруг пустых домов полно. Может, чего-нибудь в них и надыбаем. А если нет — и так не пропадем. Нам с тобой и одной посудины хватит. Правильно?
— Ну, понятно, хватит, — с поспешной радостью подтвердил Славка, сознавая, что ему очень повезло. Ведь заручиться дружбой такого настоящего пацана, как Иван Морозовский, что-нибудь да значило. Раньше даже воспитательницы считались с Морозом, а уж из ребят так и подавно никто и никогда не нарывался на него первым.
И хотя в размягченной горячим кулешом и негаданно подвалившей ему удачей Славкиной душе запоздало шевельнулось слабое воспоминание о Зое — мол, не худо бы им было дружить теперь втроем, — однако он тут же отринул эту блаженную мысль, прекрасно понимая, что Иван на подобное предложение ни за что не согласится, а, чего доброго, захочет отвязаться и от него самого. Нет уж, лучше и вовсе о Зое ему сейчас не напоминать…
Тем более, что после сытного ужина и разговора с Иваном, который как бы брал его под свое покровительство, приближал к себе, Славка испытывал то бессознательно жестокое, но и приятное чувство превосходства, какое возникает у каждого удачливого и сильного человека по отношению ко всякому неудачнику и
