Кондрат Кузьмич и ему малую толику из сундука на поднятие сельского хозяйства выставил и в обращении к народу об этом особо помянул.
А Никитушка вовсе ничего не взял, ему и так хорошо было. После сражения бродяжка дивный город на монастырской стене разрисовала, а потом они вместе на берегу сидели и любовались. Никитушка спрашивает:
– Никак это ты в городе дома исписала охранным псалмом?
– Опоясала, – улыбается бродяжка.
– Ишь ты, опоясала, – дивится на нее попович. – А хочешь богомазом стать? Я тебя в мастерскую устрою.
– Не знаю, – отвечает бродяжка и сама спрашивает: – А правду говорят, ты свистом город порушить можешь, будто Соловей-разбойник?
Никитушка тут голову повесил и унылый сделался.
– Правду, – отвечает, – только маюсь я с того. Для чего мне эта сила клейменая? Не богатырская она вовсе, а разбойная и бунтарная.
– Бунт у всякого внутри есть, – говорит бродяжка. – А ты камешек ему на шею повесь. Бунту тяжелей станет, а тебе легче.
– Камешек? – опять дивится Никитушка и молчит раздумчиво. Потом спрашивает: – А у тебя есть свой камешек?
Бродяжка на берегу пошарила и подняла кругляшик.
– Вот мой камешек, – говорит.
Встала и запустила его по воде прыгать. Никитушка считать принялся, до одиннадцати дошел и тогда свой бросил. На один прыжок больше получил. А потом на бродяжку смотрит с особым выражением. Она сперва терпела, будто не видела, а вдруг спрашивает, не глядя:
– Нравлюсь?
– Ага, – говорит Никитушка, в румянец бросившись.
Бродяжка тогда зачерпнула сырую землю и лицо в ней выпачкала, чумазая замарашка стала.
– А теперь?
– Ты что?! – досадно изумляется Никитушка.
А бродяжка смеется.
Попович на нее смотрел и сам развеселился от ее чумазости. И больше особое выражение к ней не испытывал, а решил про себя, что она Божья и никакого камешка у нее на шее нет, потому как и не нужен.
А она от него уже прочь идет, не прощаясь.
– Ты куда? – спрашивает Никитушка.
– К тюрьме, – отвечает, – там мои братья.
Так и ходила в городе вокруг каталажки, а внутрь ее не пускали.
Никитушка бродяжкины слова про камешек запомнил, только решил силе своей напоследок волю дать. Пошел к Горынычевой коптильне и для начала свистнул в треть силы. А как оттуда в испуге все повыбежали, он в полсвиста разошелся. Тут неприличной трубе конец настал, погнулась и окривела. А с третьего свиста, в самую полную силу, коптильня обрушилась со страшным стоном да больше на кудеяровичей квелость своим видом не наводила, и память о ней пылью развеялась.
Сам же Горыныч в тюрьме прочно обосновался, все разбойные рыла на него верное свидетельство дали, и бывший вождь бритых голов еще добавил.
А Госпожа Лола, прознавши мужнину участь и вероломство Кондрат Кузьмича, замыслила дурное дело. Темной ночью пришла к святому озеру да спустила в него заморских зубастых рыб.
– Плодитесь, – наказала, – и размножайтесь, да озеро поганьте во славу Кудеяра.
А не знала светская кобылица, что заморские твари к нашим морозам повымрут.
Кондрат Кузьмич всё обращения к народу через малых городских шишек выпускал, одно дивней другого. То советного Гнома примется ругать – хотел-де все клады из кудеярских лесов к рукам прибрать и свои гномьи порядки у нас завести. А то про отеческую веру хорошо скажет – мы-де люди православные. Да только странное в народе слухотворение ходило, будто линяет Кондрат Кузьмич, оттого и носа не кажет. А такое было уже, старожилы рассказывали. Вот как культ личности разоблачился, так Кондрат Кузьмич тоже три месяца линял, а потом заговорил совсем по-новому. И когда катастройку у нас делали да свободу объявляли, он линял, это уже не одни старожилы помнили. А что у него там линяет, никто толком и не знал. Вот как по-иному говорить начнет, с другим словопрением, прежде невместным, так это точный знак, что линяет. А мы, кудеяровичи, ко всему привычные, как с нами ни говори. Всякого наслушались и навидались.
Вот у нас теперь на выборы в мэры Еремея Коснятина записали. А может, будет толк.
Один Яков Львович про Кондрат Кузьмича доподлинно все знал, а уж он бы никому не рассказал. Сам Яков Львович старичок уже мшистый, шаркающий, но в уме трезвый и просчетливый. Кондрат Кузьмич с ним знакомство давно порвал, когда еще свободу нам объявлял, а тут потянуло опять на старую дружбу, грехи прошлые сообща вспоминать. Пришел в гости, тапочки обул и на стол бутылку красненького выставил.
– Помянем, – говорит, – невинно убиенных?
– А это ты про кого, Кондраша? – ласково спрашивает Яков Львович и удавьими глазами смотрит.
– А про монахов, у озера расстрелянных, – отвечает Кондрат Кузьмич. – Память тебе никак отшибло, Яша?
– На память у меня жалоб нет, – качает головой Яков Львович, – а только невинные на земле вовсе не живут.
Да посуду все же достал.
– Один-то от нас ушел тогда, – говорит Кондрат Кузьмич. – По воде ушел.
А Яков Львович удавьими глазами смеется.
– Недалеко ушел, выходит. А что по воде, так это морок, Кондраша, магнетист твой монах был.
– Был? – усмехнулся тут Кондрат Кузьмич. – Да ты, видно, Яша, про новые его гулянки на воде не слыхал? И про город, со дна явленный?
– Миражи, Кондраша, миражи.
Кондрат Кузьмич кулаком по столу ахнул, осерчав.
– А просторылые, не слыхал, как говорят? Мы-де люди не авторитетные, в чудесах не разбираемся, а только вдруг оно впрямь было? Нам, говорят, отеческой вере противоречить резону нету. Такие у нас миражи. А монаха теперь святым делать будут и почитание ему отдавать.
– Это от разговоров просторылой толпы у тебя кожа обвисла? – усмехается Яков Львович. – А не то от зависти к мертвому монаху? Линяешь, Кондраша. Видно, недолго тебе осталось, не усидишь, Кащеюшка. По ночам звон цепей, верно, слышишь?
– Да и тебе, Упырюшка, скоро всадят осиновый кол, – сказал Кондрат Кузьмич.
А после бутылку красненького уговорили и расстались товарищами.
Другая печаль у Кондрат Кузьмича – подруга дней звездоносная Мора Кик от него сбежала, напугамшись. Как увидела его облезлым, так и бросила без всякой жалости, хоть вообще не боязливая была. Даже монстру доисторическую, когда та еще в озере плавала, хотела себе завести и на привязи держать для звездоносного антуражу.
А вместо Моры Кик к Кондрат Кузьмичу теперь Степанида Васильна с предложением пожаловала. Как он ее узрел, из-за слабости в постели лежа, вмиг половину кожи сбросил от поразительного вида. Матушка Яга все свои хламиды сборчатые дома оставила и ногам в чулках полное выставление из-под малого лоскутка сделала, а от шеи до самой середины бюста, весьма крупного, все голо было и сияло. Так крепко ей госпожа Лола энергетизм в теле усилила и от скрюченности вылечила.
