Отметил, что ее рука почти сразу на его голову опускается, гладит…
Сама не разобралась до конца, что чувствует к нему — и любит, и жалеет, и злится по-прежнему.
— Я сказал Максу, а не тебе, потому что к нему не могло быть приковано всеобщее внимание. Он — наемный работник. За ним не наблюдали бы, как под микроскопом. Его родители меня не ненавидели. Мой друг за ним не ухлестывал полжизни. Мы проверяли других, Ксюша…
— За мой счет.
— Да. За твой счет. Прости меня.
Новый экзамен Бродяги на честность начался этим вечером.
— С любовницей — это была твоя идея?
— Моя.
— Ты понимаешь, что только за это я уже тебя ненавижу? Ты считал, что я поверю?
— Я ошибся.
— Ты так ошибся, Вань… Ты даже не представляешь, как ошибся…
— Не представляю, но… вижу.
— Это ты звонил, когда мы с Максом были в машине?
— Я.
— Тихомиров, — Ксюша глаза на секунду закрыла, головой покачала, фамилию его шепотом произнесла. Происходи разговор при других условиях, без «зефира в голове», до этого вопроса они просто не дошли бы. — Я думала, что схожу с ума, ты понимаешь это? Ты так легко…
— Это не легко было, Ксюша. Ты почему-то держишь у себя в голове, как данность, что для меня все было легко. Неужели думаешь, что подобное решение может даться «легко»? Что осознавать, к чему оно приводит, «легко»? Что потихоньку приходить к выводу, что все было зря — «легко»? Легко мне было только вернуться. Все остальное сложно.
— Ну так зачем ты на это согласился?
— Потому что иначе ты хоронила бы меня по-настоящему.
— Но ведь сейчас… Сейчас по-прежнему неизвестно, что нас ждет. Мы всю жизнь будем трястись, понимаешь? Я всю жизнь буду трястись… Бояться трубку взять, когда Кир звонит… Да и не только Кир.
— Мы найдем злоумышленника. Данилов проверяет одну версию…
— Ту, для которой важно, лежала ли моя мать в психиатрической лечебнице? — Ксюша хмыкнула саркастично. Она часто возвращалась мыслями к вопросам Данилова. Пыталась найти в них логику, но в какой-то момент… Просто в очередной раз убедилась в том, что Иван поставил не на того человека.
— Ту…
— И ты знаешь подробности?
— Нет. Ровно столько же, сколько знаешь ты.
— А это не слишком ли, с его стороны, скрывать информацию от людей, которых она может непосредственно касаться?
— Я ему верю, Ксюш. Почему-то верю…
— Да. Я помню. Веришь больше, чем мне…
Ксюша снова испытала злость, хотела оттолкнуться, встать, уйти куда-то…
Пусть внешне она оставалась спокойной, пусть тело не била дрожь, на душе становилось гадко…
Иван не позволил, удержал за талию.
— Ксюш… Я никому не доверяю больше, чем тебе. Ты — моя семья. Наверное, вся моя вселенная. Она вот тут сейчас, — он в ее глаза смотрел. — Не думай, что я не понимаю, насколько мы с Даниловым были самонадеянными, сколько боли тебе причинили. Но я не хочу жить без тебя. И все, что я делаю, делаю с мыслью о тебе. Лажаю, как последний… Но… Черт… Поверь… Я не спасал бы свою шкуру, если бы не знал, как она ценна для тебя. Твоя журналистка сказала мне, что иногда нужно позволить сгореть крыше, чтобы сохранить основание.
— Спасибо, Тихомиров. Ты помог моей крыше чуть не съехать… — язвительное замечание Ваня оставил без внимания.
— Я уже сжег нашу крышу, Ксюш. Основание сжечь можешь только ты. Спички у тебя. Воды не осталось. Ты имеешь право. Полное. Но я прошу тебя… О милосердии.
Ксюша ответила далеко не сразу. Сидела, смотрела на него. Сурового и беззащитного. Немногословного, но искреннего.
Задай она сейчас ему вопрос — жалеет ли о содеянном, ответил бы «нет». Честное и болезненное для нее. Но он не жалеет, тут без сомнений. Вот только задавать его не хотелось. Хотелось проявить милосердие. К лицу приблизиться, вернуть руки на его грудь, в которой сердце… Как бешеное… Бешеное сердце бешеного Бродяги…
— У нас больше нет крыши, Вань. Даже если я что-то подожгу, дождь потушит…
Она решила оставить себе спички. И учиться жить без крыши. Лишь бы с ним.
* * *
Пусть случившийся разговор был довольно спокойным, но заснуть после него все равно было сложно. Обоим.
Иван лежал в темноте, глядя в потолок. Ксюша же все никак не могла заставить себя оторвать взгляд от его лица. Спокойного, задумчивого…
— Я позвоню адвокату завтра. Скажу, что хочу отозвать иск.
— А он позвонит твоему отцу. Может лучше сначала сказать им?
— Знаешь… Мне кажется, я в двадцать была не такой трусихой, как сейчас. Сейчас страшнее…
— Чего боишься?
— Упреков, истерик, слез… У меня нет сил со всем этим разбираться сейчас.
— Ты и не должна с этим разбираться. Ты живешь свою жизнь…
— Они тоже часть моей жизни. Ты не представляешь, как бы я хотела, чтобы каждый мой шаг доставлял им только радость, но…
— Но пока ты идешь со мной — это невозможно…
Бродяга хмыкнул, Ксюша же только вздохнула тяжело, а потом положила голову на его плечо, дождалась, что приобнимет.
— Ты слишком эгоистичен. Когда тебя не было — я тоже делала им больно своим поведением. Мы такие разные… Не понимаю, как так случилось…
— Они тебя ломают, Ксюша. Что мать, что отец. А ты ищешь проблему в себе…
— Ты их не любишь так же, как они тебя…
— Именно поэтому не люблю. Я вижу это. Все годы вижу. Я бешу их, потому что я — твой выбор. Не согласованный с ними твой выбор.
— И теперь все будет только хуже…
— И подаваться это «хуже» будет, как всегда, под соусом заботы…
— Ты говоришь ужасные вещи о моих родителях.
— Они творят ужасные вещи с моей женой.
— Ты доставил мне куда больше боли, Вань…
— Но это между нами, Ксюша. Только между нами. Ты ни перед кем не должна оправдываться за это. И я тоже. Только перед тобой. А остальные… Идут лесом.
— Представь, что такое скажет тебе наш будущий ребенок…
— Он скажет, Ксень. Я даже не сомневаюсь…
— И что ты сделаешь?
Ваня не сразу ответил, продолжал в потолок смотреть, губы в улыбке дрогнули…
— Пойду лесом. Очень надеюсь, что пойду лесом…
Она тоже усмехнулась. Отчего-то сильно сомневалась, что он вот так просто возьмет и пойдет, но… Ошибки у них скорей всего действительно будут другими. Главное, чтобы был шанс их совершать.
— Знаешь, чего я сейчас боюсь больше всего?
