А если бы он промахнулсяВ проезде своем Лубянском,Что было бы с ним и с намиВ столетии графоманском?Пишут старатели в ГПУ,А он вот, тепленький, на полу!И не в Елабуге сгинул он,И на плечах – не роба,Ни под который его уклонНе приспособил Коба.Стоят свинцовые тыщи строк,Растаяла змейка дыма!Жаль, конечно, когда не в срок,Но лучше ли было –Мимо?
И отодвигаясь от чужого и приближаясь к своему гробу, задумался: вот шумим иногда, мелькаем в экранах и на людях, записываем в столбец мыслишки и дела (делишки) на предстоящий день, а чего все это, собственно, стоит?
А я так и вовсе! Жизнь моя – мало кому интересная, такая мелкомасштабная. Не сказать, что незамеченно живу – суечусь, на тусовки на всякие зван, как бы даже любим (все время слово именно это слышу от людей), а никакого места ни в стране, ни в литературе не занимаю. Никогда, ни единого раза не был куда-то избран, выдвинут, не в смысле там партийных съездов, Верховных Советов или, по-теперешнему, Дум. Нет, просто в какую-нибудь комиссию, мандатную, счетную, что ли, или распределяющую путевки в Дома творчества.
Даже фирма «Мелодия», где авторитет этого сочинителя как бы должен был стоять высоко (семнадцать авторских виниловых дисков-гигантов и Золотой диск – от фирмы), редко вызывала на заседания Совета.
Пришел однажды на выборное собрание в московскую писательскую организацию, где пассивно числился членом аж с 1968 года. Сижу в фойе с отпечатанными списками, за которые должен отдать голос. Окуджава, не такой еще знаменитый, как на закате, подошел.
– Зачеркиваешь? Зачеркивай побольше!
Я и зачеркивал. Неужто не понимал, что это глупо, что при любом варианте голосования все просчитано и решено заранее? Наверное, людям, всем людям, и психически здоровым, присуща мания величия. Мы склонны думать, что от нас нечто зависит. И еще тщеславны – нас греют такие глупости, как премии и звания.
Но ведь в этих списках, ни в одном, нет же и никогда не было моей фамилии. Неужто я еще и настолько был глуп, чтобы жалеть об этом, завидовать тем, в списках?
А сегодня призадумался: а почему имело и имеет место такое вот малоуважительное отношение ко мне людей, принимавших и принимающих решения? За исключением ушедших навсегда это – одни и те же люди. И не стоит ли в себе, в существе своем, поискать причины, в характере человека, нескромного на слово, удачливого, на чужой взгляд, везунчика, а при этом не имеющего никакой власти, от которого ничего не зависит! Так случилось по моей изуродованной судьбе или это мое свойство по рождению, карма?
И сейчас я думаю, что все же второе. Ведь и в моем доме верховодит жена и в конфликтных ситуациях, возникающих едва ли не каждый день, как правило, одерживает верх. И я снова, вместо заслуженного ею бранного слова, говорю ей ласковые слова и, мне так кажется, продолжаю ее любить. А я ведь не из тех обожателей и облизывателей женщин. И выходит – это я такой мелкокалиберный человек.
Приснилось или пригрезилось перед рассветом, но будто бы заказали мне сочинить себе эпитафию. И она сразу вынырнула из полудремы:
Прожил свой век,Не нарушая правил,И пролетел над миром,Легкокрыл,И никакого следа не оставил,И никакого чуда не открыл.
Серенада Дон Кихота
Этого я не должен был писать, не потяну – я не Сервантес. Речь – о моей Дульцинее, о Лидочке. Вы помните, Дульцинея – не подарок, она – выдумка влюбленного Идальго.
