– Нет, – говорит Ифа.
Гретта делает шаг к ней.
– Пожалуйста, скажи, что ты не попала в беду.
Ифа, вопреки себе самой, вопреки всему, смеется.
– Что смешного? Не вижу в этом ничего забавного.
Ифа комкает салфетку и сует ее в карман.
– Мам, 1976-й на дворе.
– А это тут при чем?
– Сейчас уже не говорят «в беду».
– Я буду говорить что захочу. Так что, попала? Признаешь?
– Ничего я не признаю. Не твое дело.
– О господи. – Гретта прижимает руку ко лбу. – Ты молоденькая девушка, ты не замужем…
– Кто бы говорил, – отвечает Ифа, и Гретта отшатывается, словно дочь ее ударила.
Моника в машине перегибается через Клэр, чтобы лучше видеть.
– О чем они там говорят?
– Не знаю, – отвечает Клэр, кое-что расслышавшая из разговора и в любом случае уже составившая свое мнение насчет того, как Ифа осунулась и какие странные у нее пристрастия в еде.
– Да, о чем они там? – спрашивает Майкл Фрэнсис с переднего сиденья.
Он коротко, раздраженно давит на клаксон, кричит: «Давайте уже», – но он не учел, как этот сигнал подействует на детей. Все происходит мгновенно: они тут же вихрем оказываются впереди, у него на коленях и кричат: «Можно я, можно, можно, моя очередь, нет, моя, нет, моя».
– Прекратите, – орет он поверх молотящих конечностей и автомобильных гудков. – Быстро на место, я серьезно, оба, сейчас же прекратите.
Рука Хьюи попадает ему в висок, локоть – как ему кажется, Виты, – упирается в горло, а потом колено с тошнотворной точностью вдавливается в пах. Гудок заглушает его матерный вой; лепестки боли открываются и расцветают в нижней части тела, в мозгу разрываются фейерверки. Ему не дают пошевелиться мучение, ремень безопасности, вес его детей.
– Выходи. – Клэр стоит у открытой водительской двери, по одному снимает с него детей. – Я поведу.
К ланчу они добираются до Двенадцати Бенов, огромных серых гор, встающих за деревьями; их склоны, похожие на слоновью шкуру, повторяет вода залива. Даже Вита благоговейно замолкает в их тенистом присутствии. Еще до деревни Раундстоун Гретта велит Клэр повернуть вправо, потом ехать по проселку.
– Высадите меня здесь, – говорит она, когда машина с ревом доползает до перекрестка под купой дубов.
– Что? – говорит Моника, подавшись вперед. – Здесь? Зачем здесь? Не можем же мы тебя тут оставить.
– Монастырь прямо там, – машет платком Гретта.
Роется в сумке. Достает пузырек, кажется, наугад, и глотает таблетку, потом находит еще один и бросает еще две в рот. Разжевывает их и морщится.
– Я пойду одна.
Моника увещевает, возражает, спорит; Майкл Фрэнсис пытается сказать, что думает, им нужно держаться вместе; Клэр дает Хьюи и Вите печенье; Ифа выходит из машины.
– Ты куда? – спрашивает Майкл Фрэнсис, и Хьюи одновременно произносит с надеждой:
– Ее опять будет тошнить?
– Просто по-маленькому, – отвечает она через плечо и исчезает в подлеске.
Гретта непреклонна. Она берет сумку, шарф на голову, таблетки, носовой платок, выходит из машины и отправляется по дороге.
– Возвращайтесь через два часа, – говорит она.
Ненадолго останавливается, чтобы взглянуть, как Ифа появляется из-за дерева, застегивая брюки. Они смотрят друг на друга, потом Гретта, не произнеся ни слова, идет дальше и скрывается за холмом.
Ифа возвращается в машину.
Вита склоняется вперед со своего насеста на коленях Клэр и пристально смотрит на тетю, на это завораживающее блюющее создание, которое явилось из ниоткуда в топе с узором из фламинго. Виту охватывает нестерпимое желание лизнуть голую руку Ифы. Она хочет попробовать на вкус эту загорелую кожу, почувствовать языком мельчайшие волоски; ей кажется, что она будет гладкой, как мед, и что веснушки могут отдавать перечной остротой. Она быстро тянется, пока ее никто не остановил, и проводит языком по теткиной руке возле локтя.
Ифа косится в сторону и смотрит Вите в глаза.
– Ты что, лизнула меня?
– Нет, – отвечает Вита, у которой так и высунут кончик языка. – Тебе лучше?
– Лучше.
Ифа еще пару секунд смотрит на девочку, а потом шепчет:
– Знаешь, чем, по-моему, нам следует заняться, пока бабули нет?
Вита, тут же подхватывая доверительную интонацию, лепечет в ответ:
– Что?
– Искупаться.
Они паркуются у залива Маннин. Едва открываются двери, дети срываются, как гончие со сворки[16], и принимаются носиться кругами и зигзагами. Хьюи крутит над головой спутанным комком водорослей, а Вита по прямой мчится к морю, к мелким волнам, бьющимся о серебряный песок и пересекающимся крест-накрест.
Моника садится на камень, расправив под собой платье. Пропускает через пальцы горсти пляжного песка – обломки побелевших кораллов, гладкие и суставчатые, словно кости мелких зверюшек. Прикосновение к ним рождает у нее чувство, похожее на звон колокола на колокольне, так глубоко оно ей знакомо. Каждое лето из ее детства будто сокращается именно до этого мгновения, именно до этого жеста, когда пальцы закапываются в песок, все дни, когда она носилась по пляжу в купальнике и аранском[17] джемпере, а Майкл Фрэнсис всегда бежал впереди, его розовые ступни были облеплены песком, как сахаром, все поездки на спине бабушкиного ослика, все долгие дороги под дождем, который был лишь мягкой водой с неба, теплой и чистой, не то что дождь в Лондоне. Как они с дядей и матерью копали торф, как разрезал почву удар лопаты, как выжимали воду из выстиранных простыней, как клевали что-то у их ног куры.
Она поднимает глаза и видит тени людей, близких людей, пламенеющие черным на фоне яркого моря, ее брат с женой стоят у берега, а Ифа, как русалка, стаскивает с себя одежду, и кричат невидимые дети.
Она смотрит вниз. Миниатюрные малые и большие берцовые кости кораллов застряли в складках у основания ее пальцев. В таком масштабе Моника лучше всего и помнит Ирландию: мелочи этого залива, ощущение странного кораллового песка, слои цвета в море, зеленый, бирюзовый, темно-синий, здоровенные узлы ламинарий, лежащие на камнях, словно толстые тюлени.
Ифа уже в воде; Моника слышит, как она кричит. Вита устремляется за ней, решительно прорываясь сквозь волны. Два сапога пара, думает Моника. Клэр понимает, что ее ждет с этой девочкой? Майкл Фрэнсис бросается за дочерью, прежде чем ее собьет волна. Он поднимает ребенка, лягающегося, верещащего с высоты, раскачивает, и, опускаясь на песок, она уже снова смеется, ее злость осталась где-то в небе. Монике кажется, она видит, как та растворяется в далекой синеве.
