Она, за очень редким исключением, не любила своих манекенщиц. Что находила она для себя в ежедневной конфронтации с ними? Еще одну причину быть одной.
Она говорила:
«Манекенщицы подобны часам. Часы показывают время. Манекенщица должна показать платье, которое на нее надевают».
Было любопытно наблюдать, когда она была со своими девушками, и слушать, как она говорит о них, потому что в них узнавала себя двадцатилетнюю.
«Они красивы, — бормотала Коко, — поэтому они и могут заниматься этим ремеслом; если бы они были умны, то уже не занимались бы им».
Ее жизнь, ее выбор в этих двух фразах. Иногда она их презирала:
«Они алчны, — ворчала она, — думают только о деньгах, вы им нужны, как прошлогодний снег». Иногда она позволяла себе умиляться:
«Я все же думаю, что они немного восхищаются мной, это мило с их стороны. Они хотят получить мои старые костюмы. Чем больше они поношены, кажется, тем больше им хочется их иметь. Это льстит им. Мари-Элен просила меня раз десять: «Вы не продадите этот костюм, Мадемуазель, мне так хочется носить его». И десять раз я должна была ответить: «Я не могу отдать его тебе, Мари-Элен, у меня нет другого».
В течение нескольких лет (в конце 50-х — начале 60-х годов) ее манекенщицы вербовались среди титулованных особ. Она всех их звала на «ты»: Мими, графиню д'Арканг, принцесс, светлейших княжен, как Одиль де Круа. Она говорила:
«Они скучали. У их матерей и бабок было другое занятие: любовь. Мужчины их круга не работали. Они всегда имели время для любви, как герои Анри Бернстайна[272]. Кому можно внушить сейчас столь поглощающую страсть? И эти бедные девушки звонят друг другу, чтобы болтать о глупостях: а что если мы поступим к Шанель? Там встретишься с подружками и заодно оденешься».
И Коко добавляет:
«Они приходят посмотреть коллекцию и остаются работать, а любви так и не находят».
Любовь… любви так и не находят. Надо было слышать, как она говорила это, она, которая отказывалась от любовных свиданий из-за своего Дома.
Ее интересовали любовные похождения ее девушек, хоть она и притворялась раздраженной. Одна прекрасная испанка увязла в сложном романе с женатым (это еще куда ни шло) и не имеющим состояния (ну и ну! она сумасшедшая!) человеком.
— Что ты будешь делать, если он бросит тебя, идиотка?
— Уйду в монастырь, Мадемуазель!
В монастырь, в двадцать лет, когда ты красива… В Мулене ей ничего подобного не приходило в голову. Глядя на манекенщиц она вновь проживала Мулен и Компьен. Эти девушки обладали теми же козырями, что и она в ту пору. Но они плохо ими распоряжались. Никак их не использовали. Идиотки, они желали счастья, они любили, хотели быть любимыми. Что-то сокровенное в Коко протестовало против этого. Не безумие ли — предпочесть счастье деньгам? Прошу прощения: не деньгам — независимости! Оставаться бедной, пленницей, рабой счастья, когда обладаешь капиталом, который надо заставить приносить плоды: красотой! Счастье или монастырь — какая путаница. «Возьмите богатого любовника», — говорила она своим манекенщицам, не слишком настаивая; она не всех их любила. Толкая их на путь, какой сама выбрала, она оправдывала себя. Все красивые девушки делали, делают или сделают то, что сделала я. И тут же открещивалась от этих красивых девушек. Нет, я сделала другое, сделала лучше, никому из них не удастся то, что удалось мне. Значит… Значит, она, Коко, не сделала того, к чему побуждала своих манекенщиц. Бедные, они не умели ничего другого, в лучшем случае продать себя с аукциона, за деньги. Она говорила:
«У женщин нет честолюбия. Они хотят иметь деньги. Это не одно и то же! Честолюбие — научиться чему-нибудь… Это их не интересует, за исключением американок, которые все время спрашивают:
— Что вы думаете об этом художнике?
— Ничего!
— Скажите, он вам нравится?
— Мне на него наплевать!
— Каких писателей вы любите?
Скучища! Надоело! И так постоянно с американками, они хотят все знать. Это утомительно, но трогательно. Поэтому им еще случается выходить замуж за европейцев, которым нравится просвещать их. Но все реже и реже. Французы становятся подобны американцам, они интересуются только своими костюмами, ходят только туда, где их увидят. Таково время. Почему женщины мирятся со всем этим?
