Е – белизна холстов, палаток и тумана[54].
И вдруг – беззвучный взрыв света. Рульфо вынужден был отвести взгляд.
– Развлекаются, – заметила Ракель.
Оба отвернулись. Ослепительный свет казался застывшим, как снимок пожара. И смех, и музыка продолжались, но как-то выцвели и стали менее заметными. Все вокруг слилось в одну нескончаемую вспышку, удлинившую тени арок беседки, персонажей в лакейских ливреях, Рульфо и Ракель, преобразив их в дорожки черного бархата. Воздух стал прохладнее, и холод этот, казалось, шел оттуда же, откуда и свет: дом словно превратился в огромную сосульку. «Гласные» Артюра Рембо, определил Рульфо.
Момент был не самый подходящий, чтобы упрекать ее в чем бы то ни было, и он это понимал, но не мог упустить возможность получить хоть какие-нибудь разъяснения до того, как все для них будет кончено. Слова его сгустились облачками пара под этим полярным сиянием.
– А почему ты подсунула мне фальшивую фигурку?
И хотя видеть лицо девушки он не мог, голос ее, проникнутый абсолютной твердостью, он слышал отчетливо:
– Потому что, если бы ты заставил меня отдать тебе настоящую, тебя уже убили бы. К тому же я чувствовала, что настоящую необходимо спрятать, хотя и не могу объяснить тебе почему…
– Тебе сказала об этом во сне Акелос?
– Нет. Я обманула тебя. Больше снов я не видела. Это предчувствие.
Он понимал ее мотивы, но ему было больно оттого, что она ему не доверяла.
– Наш единственный шанс выйти отсюда живыми – не отдать им фигурку, – прибавила Ракель. – Как только они ее получат, нас убьют.
– Я тебе верю.
Из дома послышались крики. Как будто детские, но Рульфо не сумел бы сказать, что они выражают – радость или ужас. Крики смешивались с взрывами хохота взрослых.
«Развлекаются».
– Но у них в руках мой сын, – продолжила она. – Они не решатся тронуть его, потому что было принято решение оставить его в живых, но точно используют, чтобы надавить на меня. И я, быть может, не выдержу этого давления. Я уже через все прошла, но через это не смогу.
Крики умолкли. Слышалось только какое-то потрескивание, словно от костра из сухих листьев. Свет еще заливал все вокруг – всеобъемлющий, абсолютный. И в этом насыщенном свете падали на землю черные хлопья, многоликие тени – рой ошалевших бабочек: помедлив вначале из осторожности, теперь они возвращались тучами и погружались в величественное сияние.
– Меня так и звали – Ракель, – вновь зазвучал из ледяного свечения ее голос, – так же как Сага – это Жаклин, а прежнюю Акелос звали Лидией, но вот внешность у меня была другой. Мой сын очень похож на меня, на меня настоящую: у меня, как и у него, тоже светлые волосы и синие глаза. Филактерия у меня на спине превратила меня в это.
«В это». Тон явно говорил об отвращении. Рульфо подумал, что понимает ее. И в самом деле, разве не говаривал Сесар, что под воздействием поэзии воспоминания о некоторых людях становятся неправдоподобно прекрасными?
– Жаклин была одной из моих приближенных, когда я была Сагой, – продолжила Ракель. – Она мне служила. А потом заняла мое место.
И – пурпурная кровь, сочащаяся рана![55]
Белый свет исчез, будучи поглощен красным – сладострастным, имперским, оглушающим; он окрасил окна, словно кто-то задернул их все гардинами алого цвета. Силуэт девушки теперь был обведен кровавой каймой.
Говорила она медленно, почти запинаясь. Она говорила и одновременно проходила по лабиринтам своей памяти.
Но всего ему она не открыла.
Она сказала, что сделала это не из-за любви. Что могла бы сделать это «принятым» группой способом, поскольку есть стихи, сказала она ему, которые способны заставить тебя чувствовать все, что захочешь; стихи, которые точно воспроизводят твои сны; однако они, в свою очередь, суть не что иное, как новые сны. Но она уже с давних пор хотела чувствовать без слов. Никогда прежде ни одна дама не желала ничего подобного, потому что чувствовать без участия слов было практически невозможно: это эквивалентно молчанию в глубине моря.
Она сказала ему, что полагала, что могла это сделать, потому что, хотя и знала, что это запрещено, она была Сагой и никто не ставил под сомнения ее решений. Жить тысячи лет, узнавать разные эпохи и земли, созерцать небесный свод с различным расположением звезд – все это только обостряет любопытство, не насыщая его. Земные пейзажи сменили кожу, подобно змеям, а планета – свое лицо, пока она все жила и жила, сменяя недолговечные тела. И пообещала себе дать начало новой жизни – единственный доступный способ замедлить эту быстротечность. Она была Сагой, и ничто из того, что она говорила, делала или желала, не могло быть запрещено. «Любви не было», – повторила она.