Ни стирать, ни рожать не умела, Никакая ни мать, ни жена, Лишь одной революции дело Понимала и знала она.
Да и жизнь вокруг, особенно рабочая, колхозная, явилась во многих произведениях без прикрас, словно она давно искала и наконец нашла своих смелых и правдивых глашатаев. Напечатали рассказы, повести, романы тот же А. Солженицын («Матренин двор»), Ф. Абрамов («Пряслины»), Б. Можаев («Чужой»), М. Алексеев («Вишневый омут» и «Хлеб — имя существительное»), В. Белов («Привычное дело»).
Да и рядом с Вампиловым, в родном Иркутске, писатели словно бы взглянули на окружающее другими глазами, вспомнили пережитое зрелой и чуткой памятью. Прозаик, фронтовик Алексей Зверев напечатал пронзительные рассказы «Гарусный платок», «Пантелей». Друг и ровесник Александра Валентин Распутин опубликовал рассказы высокого классического звучания «Василий и Василиса», «Встреча», «Рудольфио», читал в дружеской компании страницы повести «Деньги для Марии». Это была литература, которая совершенно не отвечала идеологическим требованиям: в ней и положительных героев трудно сыскать, и «советский образ жизни» не привлекателен, и партийность с народностью не ночевали. Живые ростки такой литературы в лучшем случае не замечались официальной критикой, а в худшем — оценивались с бесконечными ссылками на идейные «просчеты» и «недостатке». Бывало, и выпалывались, как сорняки.
Думается, читатель поймет, почему душевная приязнь свела Вампилова в Москве не с теми, кто лицедействовал на шумных эстрадно-поэтических вечерах, был автором модных пьес, писал прозу по западным образцам.
О «сходках» в комнате Александра Г. Машкин писал:
«Здесь нам привелось познакомиться с Виктором Лихоносовым и Виктором Потаниным, которых мы открыли для себя по их превосходным рассказам и повестям… С особой охотой включался в наши московские вечера Николай Рубцов. Для него, вечного студента-заочника, общежитие Литературного института было родным домом. Приходил на огонек шумный Анатолий Передреев, сиживали за общежитским круглым столом, кроме заезжих иркутян и товарищей Саши по ВЛК, Евгений Носов, Виктор Астафьев, Марк Соболь, Василий Белов, Альберт Лиханов, Григорий Коновалов, Александр Межиров, Николай Котенко, Ляля Полухина, Марина Левитанская… С тех пор мы крепче ощущаем творческую связь между Иркутском, Вологдой, Курском, Краснодаром, Новосибирском, Свердловском, Красноярском — у кого где родной угол. Не забывается слово “Родина”, прозвучавшее однажды на нашем товарищеском сходе.
Какой-то случайный поэт с апломбом пытался поучать наш круг на тот предмет, что настоящая литература делается только в Москве.
— Я сменил пять городов, пока понял, что надо жить и творить в Белокаменной! — доказывал он, пристукивая себя в грудь. — Здесь атмосфера помогает вызреванию шедевра!
— Атмосфера неплохая, — заметил Николай Рубцов, поддерживая свое слово сокровенной улыбкой. — Только самая лучшая — на родине. А у тебя, приятель, и Москва — не родина.
Поэт пытался перейти на самые высокие интонации, даже на кулаки, но худосочного Рубцова поддержал Вампилов:
— Похоже, что у него совсем нет родины.
— А у вас есть? — взвился поэт.
— У нас есть, — был общий ответ. — А Москва — сборный пункт».
Из друзей, появившихся у Вампилова в то время, нужно особо выделить его сверстников поэтов Николая Рубцова и Анатолия Передреева. В 1960-х — начале 1970-х годов, когда особо шумную популярность получила «эстрадная поэзия» с ее идейными заклинаниями, бодряческим оптимизмом, разрешенной смелостью в борьбе за утрачиваемые «идеалы», В. Соколов, А. Передреев, А. Жигулин, Н. Рубцов, С. Куняев, В. Костров принесли в русскую лирику подлинную духовность, продолжили ее исконные, национальные традиции. Зная поэтические пристрастия Вампилова, нетрудно было предположить, как отнесется он к Рубцову и Передрееву, когда судьба сведет их вместе.
Именно глубинное: общность взглядов на творчество, на свое предназначение, на традиции предшественников в литературе сближали всех троих. Могла ли не ранить сердце сибиряка сама судьба Рубцова — неприкаянного с младенчества сироты, сокровенного лирика, никогда не приукрашивавшего ни облика родины, ни собственной судьбы:
Тихая моя родина! Ивы, река, соловьи… Мать моя здесь похоронена В детские годы мои.
— Где же погост? Вы не видели? Сам я найти не могу. — Тихо ответили жители: — Это на том берегу.
Тихо ответили жители, Тихо проехал обоз. Купол церковной обители Яркой травою зарос. Тина теперь и болотина Там, где купаться любил… Тихая моя родина, Я ничего не забыл.
С каждой избою и тучею, С громом, готовым упасть, Чувствую самую жгучую, Самую смертную связь.
Разве сам Вампилов, выросший в народной гуще и хранивший в памяти трудные, часто изломанные судьбы живущих рядом людей (да хотя бы судьбы своей матери или родной бабушки!), мог сочинять нечто правдоподобное, припудренное и подкрашенное? Не он ли занес в книжицу для себя: «Любовь к искусству — это не для того, кто хочет быть счастливым».
И не он ли постоянно записывал в ежедневнике истории своих земляков пером резким и честным, видимо, считая, что когда-нибудь эти заметки пригодятся ему:
