На холоде температура у меня, наверное, снизилась, и я наблюдал за этой варварской процедурой несколько отрешенно и даже с известной долей зрительского интереса. Но уже в следующий момент доктор и студент подошли ко мне, рывком посадили и, не говоря ни слова, принялась лепить те же самые банки – даже не подумав их стерилизовать – на меня. Несколько жалких попыток сопротивления встретили такой же отклик, как если бы протест исходил от животного. Совершенно бесстрастная манера, с какой эти двое обрабатывали меня, производила сильное впечатление. В общей больничной палате я оказался впервые, как и не имел прежде опыта общения с врачами, которые работают молча, или, иначе говоря, не обращают на тебя как на человека ни малейшего внимания. В данном случае они просто поставили шесть банок, после чего сделали насечки на образовавшихся пузырях и повторили процедуру. Каждая банка высасывала чайную ложку черной крови. Вновь ложась на койку, униженный, испытывающий омерзение, напуганный тем, что со мной сделали, я рассчитывал, что хотя бы теперь меня оставят в покое. Но нет. Предстояла очередная процедура – горчичники – судя по всему, такая же рутинная, как горячая ванна. Две подошедшие к моей кровати медсестры в несвежих халатах уже держали горчичники наготове и облепили ими мою спину плотно, словно смирительной рубашкой; тем временем несколько человек, расхаживавших по палате в рубашках и брюках, начали собираться вокруг моей койки, улыбаясь то ли насмешливо, то ли сочувственно. Потом я узнал, что созерцание процедуры постановки горчичников является любимым времяпрепровождением пациентов. Обычно этими штуковинами больного обклеивают на четверть часа, и, конечно же, зрелище это довольно забавное, если ты сам не находишься внутри горчичной корки. Первые пять минут испытываешь свирепую боль, но тебе кажется, что стерпишь. На протяжении следующих пяти минут ощущение того, что вытерпеть это можно, покидает тебя, но сделать ты ничего не можешь, потому что горчичники прилеплены к спине. Для зрителей это самый захватывающий момент. А в последние пять минут наступает нечто вроде оцепенения. Сняв горчичники, сестры сунули мне под голову водонепроницаемую подушку, набитую льдом, после чего меня оставили-таки в покое. Спать я не спал, и, насколько мне помнится, это была единственная ночь в моей жизни – я имею в виду ночь, проведенную в постели, – когда мне вообще не удалось заснуть ни на минуту.
В первый час своего пребывания в больнице Х, как видим, я прошел через целый ряд разнообразных и противоречивых процедур, но первоначальная интенсивность лечения была заблуждением, потому что в целом тебя здесь практически вообще не лечат – хорошо ли, дурно ли – за исключением тех случаев, когда болезнь в том или ином роде представляет врачебный интерес. В пять утра появились медсестры, разбудили пациентов и измерили им температуру, однако помыться не помогли. Если тебе хватит сил, помоешься сам, если нет – будешь зависеть от благорасположения кого-нибудь из ходячих больных. И утки, и жуткие на вид судна, которые здесь называют la casserole[168], тоже приносили сами больные. В восемь раздали завтрак, именуемый на армейский манер la soupe[169]. И это действительно был суп, жидкий овощной суп с плавающими в нем комками хлеба. Ближе к полудню пришел высокорослый, вальяжный чернобородый врач в сопровождении ассистента и следовавшей за ними по пятам стайки студентов, но нас в палате было около шестидесяти, а врачу явно предстояло обойти еще и другие палаты. У иных кроватей он не останавливался ни разу за все дни моего пребывания, хотя порой вслед ему неслись умоляющие крики. В то же время, если у тебя была болезнь из тех, с которыми студентам хотелось познакомиться поближе, тебе обеспечивалось самое пристальное, хотя и специфическое внимание. Скажем, я лично, представляя собой превосходный экземпляр человека, страдающего бронхиальной астмой, собирал порой у своей койки целую очередь молодых людей, жаждущих послушать мои легкие. Странное возникало при этом чувство – в том смысле странное, что при всем своем настойчивом стремлении овладеть профессией они, судя по всему, совершенно не воспринимали пациента как человеческую особь. Нелепое, быть может, сравнение, но, случалось, молодой студент, дождавшись своей очереди, подходил к тебе и, дрожа от возбуждения, начинал обращаться с тобой точно мальчик, получивший наконец в руки дорогую заводную игрушку. А затем – ухо за ухом, уши молодых людей, девушек, негров, прижимающиеся к твоей спине, эстафета пальцев, сосредоточенно, но неловко выстукивающих тебя, и никто, буквально никто не перекинется с тобой ни словом и не посмотрит в лицо. Как дармовой пациент в стандартной больничной одежде ты представляешь собой прежде всего наглядное пособие – я не противился, но так к этому и не привык.
По прошествии нескольких дней я оправился достаточно для того, чтобы принимать сидячее положение и рассматривать других пациентов. В палате со спертым воздухом и узкими кроватями, примыкающими одна к другой так тесно, что можно было без труда прикоснуться к руке соседа, лежали больные, страдающие от самых различных недугов, за исключением, думаю, особенно заразных. Моим соседом справа оказался маленького роста рыжеволосый сапожник, у которого одна нога была короче другой, привыкший возвещать о смерти кого-либо из пациентов (а это случалось не раз, и мой сосед всегда узнавал об очередной смерти первым) посвистыванием в мою сторону, объявлением: «Numero 43» (или какой там это был номер) и закидыванием рук за голову. Сапожник тяжелыми хворями не мучился, но на других кроватях, во всяком случае в поле моего зрения, разыгрывались серьезные трагедии, и люди испытывали чудовищные боли. На кровати, изножье которой упиралось в изножье моей, лежал, пока не умер (как это произошло, я не видел – его переложили на другую кровать), маленький, весь иссохший мужчина, страдавший не знаю уж какой именно болезнью, но вся его кожа была настолько чувствительна, что любое прикосновение, будь это даже простыня или одеяло, заставляло его кричать от боли. Хуже всего ему было, когда он мочился, что давалась ему с огромным трудом. Сестра приносила ему утку и долго стояла у кровати, посвистывая, как грумы свистят лошадям, пока наконец, мучительно выдохнув: «Je pisse», он не принимался за дело. На соседней с ним кровати лежал тот самый шатен, которому на моих глазах ставили банки, – он постоянно харкал кровавой слизью. Моим соседом слева был высокий, вялый на вид молодой человек, которому через определенные промежутки времени вводили в спину трубку и через нее из какого-то внутреннего органа выкачивали невероятное количество пенящейся жидкости. На следующей койке умирал ветеран войны 1870 года, благообразный седобородый старик, вокруг кровати которого на протяжении всего разрешенного для посещений времени сидели, точно воруны на ветках, четверо пожилых родственниц, явно деливших в уме скудное наследство. На кровати напротив, во втором от прохода ряду, лежал пожилой лысый мужчина с обвисшими усами и сильно распухшими лицом и телом, мучившийся каким-то заболеванием, вынуждавшим его почти непрерывно мочиться. Рядом с его кроватью постоянно стоял стеклянный мочеприемник. Однажды его пришли навестить жена и дочь. При их появлении обрюзгшее лицо больного вдруг осветилось радостной улыбкой, и когда дочь, миловидная девушка лет двадцати, подошла к постели, я заметил, как его ладонь медленно выползает из-под одеяла. Мне показалось, что я уже вижу последующие телодвижения: девушка опускается у кровати на колени, и старик кладет ей ладонь на голову – благословение умирающего. Но нет – он просто передал ей утку, которую она тут же опорожнила, вылив содержимое в мочеприемник.
