Мне подобный культ святого грешника кажется легкомысленным, и вероятно, что за ним стоит упадок веры, потому что, когда человек искренне верил в ад, он не находил удовольствия в том, чтобы принимать благородные позы перед его вратами. Еще важнее то, что старания облечь теологические умозрения в плоть и кровь приводят к психологическим несообразностям. В «Силе и славе» борьба между ценностями земного и небесного миров убедительна, поскольку происходит внутри не одного персонажа. С одной стороны, есть священник, существо во многих отношениях слабое, однако благодаря вере в собственную чудотворную силу вырастающее в фигуру героическую; с другой – лейтенант, человек, представляющий людское правосудие и материальный прогресс, и по-своему тоже героический. Наверное, они могут уважать друг друга, но понять – никогда. Во всяком случае, священник не наделен способностью к сложному мышлению. А вот в «Брайтонском леденце» основная коллизия неправдоподобна, поскольку предполагает, будто в высшей степени жестокой и тупой личности исключительно в силу того, что она воспитана в католичестве, может быть свойствен утонченный интеллектуализм. Пинки, гангстер, промышляющий на бегах, – разновидность сатаниста, между тем как его еще более ограниченная подруга понимает и даже объясняет разницу между категориями «хороший и плохой», «добро и зло». У Мориака, например, в цикле о Терезе Дескейру духовный конфликт психологически достоверен, потому что автор не делает вида, будто Тереза человек обычный. Она – личность незаурядная, мучительно долго и трудно, словно пациент психиатра, ищущая спасения. Возьмем противоположный пример – «Возвращение в Брайдсхед» Ивлина Во. Несмотря на некоторые несуразности, отчасти наверняка проистекающие оттого, что повествование ведется от первого лица, сюжет развивается логично, потому что описываемая ситуация сама по себе нормальна. Проблемы, с которыми сталкиваются персонажи-католики, – это проблемы, с которыми они могли бы столкнуться и в реальной жизни; и герои не перемещаются вдруг на совершенно иной интеллектуальный уровень, как только речь заходит об их религиозных убеждениях. Скоби же неубедителен именно потому, что две его половины не соединяются в целое. Если он в принципе способен попасть в ситуацию, описанную в романе, это должно было случиться с ним гораздо раньше. Если он искренне считал адюльтер смертным грехом, он бы остановился, а раз продолжал порочную связь, чувство греха должно было у него притупиться. Если бы он верил в ад, он бы не рискнул спасением души, просто чтобы пощадить чувства двух неврастеничных женщин. И еще можно добавить: если бы он был таким человеком, каким нам его представляют – то есть человеком, характер которого определяется страхом причинить боль другому, – он не стал бы офицером колониальных полицейских сил.
Есть в романе и другие несообразности, иные из которых проистекают из манеры мистера Грина описывать любовную связь. У каждого романиста свои приемы; если, скажем, персонажи Э.М. Форстера склонны умирать без достаточных оснований, то у мистера Грэма Грина они склонны ложиться в постель при первой же встрече, притом что ни одному из них это не доставляет видимого удовольствия. Бывает, и такая ситуация выглядит достаточно правдоподобно, но в «Сути дела» это ослабляет мотивацию поступка, между тем как для такого сюжета требуется очень сильная мотивация. Опять же автор допускает обычную, вероятно, неизбежную ошибку, делая всех героев слишком уж высокоинтеллектуальными. Мало того что майор Скоби – теолог. Его жена, представленная как почти полная дура, является поклонницей поэзии, а детектив, присланный армейской контрразведкой следить за Скоби, пишет стихи. Здесь мы сталкиваемся с фактом, что большинству современных писателей нелегко представить себе психологию человека, писателем не являющегося.
Когда вспоминаешь, как восхитительно мистер Грин писал об Африке в других своих книгах, печально сознавать, что из своего военного африканского опыта он смог вынести только этот роман. Тот факт, что события романа, действие которого происходит в Африке, почти полностью сосредоточены внутри крохотной белой общины, лишает его значительности. Впрочем, не стоит слишком придираться. Приятно видеть, что мистер Грин после долгого молчания снова пишет, притом что в послевоенной Англии сочинить роман – немалый подвиг для писателя. Во всяком случае, очевидно, что на мистера Грина – в отличие от многих других – привычки, приобретенные за время войны, не оказали существенного деморализующего влияния. Но будем надеяться, что для своей следующей книги он выберет другую тему, а если и нет – что он по крайней мере вспомнит: понимания тщеты земных забот может быть достаточно, чтобы попасть в рай, но его недостаточно, чтобы написать роман.
«Нью-Йоркер», 17 июля 1948 г.
