– Все не так страшно, как ты, наверное, думаешь, – попыталась утешить ее Квинн. – Честное слово.
И все равно при упоминании ее отца у Элли ухнуло сердце. Она сделала глубокий вдох и попыталась унять трясущиеся руки. Она знала, что этим все и кончится, с самого утра, когда только увидела первую статью, с самого вчерашнего вечера, когда Грэм только занес кулак, если вообще не с того момента, когда он почти месяц назад появился у нее на крыльце. И все равно оказалась к этому не готова.
Она подумала об отце, таком неотразимом в своей яркой футболке и со своей ослепительной улыбкой, вспомнила его рукопожатие и неожиданно порадовалась, что у нее тогда не хватило мужества. Так было лучше. В конце концов, если он про нее не знает, он не сможет на нее разозлиться. Если бы сегодня утром все пошло так, как она планировала – если бы она постучалась к нему в дверь и он впустил ее, усадил за стол, чтобы они могли поговорить, если бы им удалось навести мосты через провал этих лет между ними, если бы она вышла от него не только с чеком, но и с номером телефона, с памятью о том, что было, и обещанием новых встреч, – теперь все это все равно растаяло бы как дым, как только «неизвестная девушка» стала бы известной.
Быть может, когда-нибудь потом, сегодня, завтра или послезавтра, он взглянет на фотографии, которыми, без сомнения, проиллюстрируют статьи, зацепится взглядом за что-то смутно знакомое, всмотрится в ее лицо – лицо собственной дочери, которую он бросил на произвол судьбы, – и будет ломать голову, кажется ли она ему знакомой благодаря голосу крови или благодаря чему-то еще. Он станет перебирать в памяти все улыбки, которые повидал, и все руки, которые пожимал, пытаясь выудить из нее девушку с рыжими волосами и веснушками, которая с невысказанной мольбой в глазах смотрела на него на празднике в тот день, безмолвно прося его, чтобы он почувствовал их связь, все понял, открыл глаза. Но даже тогда он, скорее всего, не сможет этого сделать.
– Я весь день пыталась до тебя дозвониться, – сказала Квинн и потянулась вскрыть одну из коробок, громоздившихся повсюду вокруг. Сморщив нос при виде содержимого, она проделала все то же самое со следующей и вытащила оттуда пакет тянучек. – Как только я увидела эту новость, я подумала, что ты должна об этом знать. Кстати, где ты пропадала?
– У меня телефон… сломался, – пробормотала Элли. Квинн протянула ей тянучку в зеленой обертке, Элли взяла ее и принялась теребить в руках. – Как там мама? Она очень…
На языке у нее крутились слова «рассердилась», «ругалась» и «расстроилась», но она понимала, что мамина реакция описывается всеми этими словами сразу, и не смогла заставить себя закончить фразу. Она представила себе, как мама открывает газету, заходит в электронную почту или слышит эту новость от кого-то на улице. Ее могли спросить о дочери, или о мужчине, с которым у нее когда-то был роман, или о Грэме и фотографах, величайшем скандале, равного которому их сонный городок, наверное, не видел со времени своего основания. У нее было столько поводов рассердиться, что выделить какой-то один из них было очень сложно.
– Я думаю, она просто волновалась за тебя, – сказала Квинн. – И я тоже.
Элли, уже некоторое время сидевшая с закрытыми глазами, вскинула голову.
– Спасибо тебе, – сказала она, закусив губу, и почувствовала, как владевшее ей напряжение самую малость ослабло.
На нее навалилось столько всего сразу – вся эта всплывшая на свет история и ее возможные последствия для мамы, вежливое рукопожатие с отцом, которого ей так и не довелось узнать поближе, невозможность попасть на поэтический курс в Гарвард, неотвратимо надвигающееся расставание с Грэмом (при одной мысли об этом у нее перехватывало горло и начинало щемить сердце), – что избавиться хотя бы от одного повода для беспокойства было облегчением. Что бы ни произошло между ней и Квинн этим летом – обиды, ревность, недопонимание, – все это, казалось, теперь было забыто. Их дружба была как тянучка: ее можно сколько угодно крутить, мять и растягивать, но сломать ее совсем было не так-то просто.
– Прости, что не говорила тебе об отце, – сказала Элли. – Я хотела. Ты себе не представляешь, как я хотела. Но мама всегда боялась, что этим все и кончится.
Квинн склонила голову набок:
– Чем именно?
– Что журналисты докопаются до правды и она станет известна всем и каждому, – объяснила Элли. – О том, кто мы такие на самом деле. И кто он такой. И откуда мы приехали.
– Элли, брось, – с легкой улыбкой сказала Квинн. – Да всем плевать на это с высокой горки. Сколько лет вы уже здесь живете? Ты думаешь, всех, кто вас знает, заинтересует какой-то скандал, который случился миллион лет назад?
– Ну заинтересовал же, – напомнила ей Элли. – Ты сама сказала, что все всплыло наружу. Все эти статьи…
Квинн расхохоталась.
– Да это там вскользь упомянуто, – сказала она. – Честное слово. Всех интересует исключительно Грэм.
Элли во все глаза уставилась на нее:
– Что?
– Как думаешь, о чем людям интереснее читать – о дочери Пола Уитмена или о девушке Грэма Ларкина?
– Я не его де…
– Поверь мне, – перебила ее Квинн и забросила в рот конфету. – Ты – она самая.
Элли откинулась на спинку стула и покачала головой в полном изумлении. Ее отец всю жизнь маячил грозной тенью где-то на горизонте. Его отсутствие в ее жизни ощущалось так остро, что превратилось практически в присутствие. И теперь мысль о том, что Грэм, с которым она только что познакомилась, оказался способен затмить его, поразила в самое сердце. Все это время она считала, что известность Грэма может разрушить ее жизнь, а он умудрился спасти ситуацию одним фактом того, что он – Грэм Ларкин. Для всего остального мира он был куда более важен, нежели отец Элли. И у нее ушел всего лишь миг на то, чтобы понять – и это понимание стало для нее некоторым потрясением, – что и для нее самой он тоже более важен.
Квинн запустила по столу еще одну тянучку, и Элли поймала ее.
– Мама все равно меня убьет.
– Возможно, – весело отозвалась Квинн, вновь став собой прежней. – Как ты смотришь на то, чтобы, когда она закончит тебя убивать, взять петарды и пойти запускать их на пляж? Можешь даже прихватить с собой своего ненаглядного, раз уж вас все равно вывели на чистую воду.
– Только если ты прихватишь своего, – сказала Элли, и улыбка Квинн стала еще шире.
Они убрали остатки тянучек обратно в коробку, встали из-за стола и бок о бок вышли в зал. Небо уже золотилось по краям, отблески последних солнечных лучей сверкали на музыкальных инструментах. Элли заметила на тротуаре перед кулинарией Мег – та готовила граниту[7], а чуть подальше Джо из «Омаровой верши», в заломленном набекрень поварском колпаке, вооружившись лопаткой, жарил что-то на гигантском гриле.
Казалось, этим вечером здесь собрался весь город; толпа расступилась, освободив неровный пятачок для танцев, и первые самые отважные парочки уже лихо отплясывали в середине. Вдали поблескивал темный океан, и Элли подумала о «Юркой рыбешке», которая осталась стоять на приколе в городке под названием Гамильтон, и о тех первых мгновениях, которые она провела на носу лодки рядом с Грэмом, перед тем как все пошло наперекосяк.
