Значит, и Малькольм ошибался, но только в отношении людей, которые были членами его семьи. Не понимаю, почему он так не хотел, чтобы его сыновья были музыкантами? Или чтобы его дочь вышла замуж? Если бы я был на его месте, я был бы рад избавиться от нее, как теперь я хотел и молился, чтобы Синди куда-нибудь исчезла.
Я зарыл дневник Малькольма в сено и направился к бабушкиному дому, досадуя на Малькольма за то, что он не пишет о власти – и как заполучить ее; о деньгах – и как добыть их; о влиянии на людей – и как заставить их подчиняться. Получалось, что он писал лишь о том, как он страдал от своих сыновей, своей жены и дочери, не говоря уже о сводном брате, который влюбился в Коррину и нарушил всю его жизнь.
– Здравствуй, мой милый! – воскликнула бабушка, когда я проковылял в ее гостиную. – Где это ты был? Как мама?
– Плохо, – отрезал я. – Врачи говорят, что она никогда больше не сможет танцевать.
– Ах, – вздохнула она, – как ужасно. Так жаль.
– А я рад, – сказал я. – Теперь они с папой не станут танцевать дни напролет в гостиной, как раньше, не пуская нас туда.
Бабушка явно опечалилась. Отчего бы это?
– Бабушка, моя мама не хотит знать тебя.
– Надо говорить правильно, Барт, – поправила бабушка, украдкой смахивая слезы. – Надо было сказать: не хочет знать тебя, но как ты можешь судить об этом, если она даже не знает, что я живу здесь?
– Иногда мне кажется, ты ее любишь.
– Мне так жаль, что я больше не увижу ее на сцене. Она всегда была такой легкой и грациозной, что казалась частью музыки. Твоя мама была рождена для балета, Барт. Я представляю, насколько пустой и потерянной кажется ей жизнь.
– Вовсе нет, – быстро ответил я. – Она вцепилась в пишущую машинку и целый день да еще полночи работает над своей книгой, и это все, что ей нужно. А когда идет дождь, они с папой целыми днями лежат в постели и говорят о каком-то доме высоко в горах, о какой-то страшной старой бабке, которая все время носит серую одежду, а я тогда прячусь в туалете, подслушиваю и представляю себе, что это какая-то страшная сказка.
Бабушка была потрясена.
– Ты шпионишь за своими родителями, Барт? Это плохо. Взрослым нужно побыть одним, да и всем нужно иногда быть в одиночестве.
Мне было отчего-то приятно высказать ей, что я знаю все, даже про нее саму.
Она долго смотрела на меня своими голубыми глазами, а потом улыбнулась:
– Ты дразнишь меня, правда? Я думаю, что все-таки ты более воспитанный мальчик, чем хочешь казаться. Барт, запомни: если ты хочешь, чтобы люди любили и уважали тебя, ты должен обращаться с ними так, как хотел бы, чтобы обращались с тобой. Ты хотел бы, чтобы я шпионила за тобой?
– Нет! – возмутился я.
На следующий день был визит к этому ненавистному доктору, который заставлял меня ложиться на живот с закрытыми глазами, садился за моей спиной и задавал свои тупые вопросы:
– Ты сегодня Барт Шеффилд или Малькольм?
Не буду отвечать.
– Как звучит второе имя Малькольма?
Не твое дело.
– Что ты ощущаешь при мысли, что теперь твоя мама не будет танцевать в балете?
– Я рад.
Это его удивило. Он стал писать что-то в блокноте; когда я обернулся, чтобы подсмотреть за ним, я увидел, что его лицо покраснело от возбуждения. Я решил подкинуть ему еще какую-нибудь мысль.
– Мне бы еще хотелось, чтобы Джори упал тоже и сломал обе коленки, тогда я буду быстрее, ловчее, чем он, все буду делать лучше, чем он. И когда я буду приходить куда-нибудь, все будут смотреть на меня, а не на Джори.
Он ждал, чтобы я сказал еще что-нибудь. Не дождавшись, мягко сказал:
– Я понял тебя, Барт. Я понял твой страх: ты не так любим своими родителями, как Джори.
Ярость обуяла меня.
– Нет! – заорал я. – Она любит меня! Она любит меня больше! Но я не могу танцевать! Это все танцы! Это они заставляют ее смеяться с Джори и хмуриться, глядя на меня! Раньше я хотел вырасти и стать врачом, но больше не хочу. Потому что мой родной отец, оказывается, не был врачом. Они все врали. Он был адвокатом.
– Откуда ты это узнал? – спросил он.
Не стану отвечать. Не его дело. Это сказал Джон Эймос. И бабушка говорила папе, я слышал. А юристы еще умнее и интереснее. Я тоже буду таким. У танцоров хорошие лишь ноги, а не мозги.
– Может быть, ты хочешь сказать мне еще что-нибудь, Барт?
– Да! – Я вскочил с кушетки и схватил со стола его нож для разрезания бумаги. – Прошлой ночью, когда светила луна, мне показалось, что она зовет меня. Я открыл окно и хотел завыть. Потом мне захотелось крови. Да, мне захотелось попробовать вкус крови. Я побежал как сумасшедший через лес наверх, в гору, и бежал, пока не увидел прекрасную женщину с длинными-предлинными золотыми волосами, которая появилась прямо из темноты.
– И что ты сделал дальше? – спросил врач, когда я замолчал.
– Убил ее и съел.
Он снова пустился что-то записывать, а я сгреб ладонью со стола горсть леденцов, которые он держал для маленьких пациентов. Подумав, я взял еще несколько, вспомнив о бабушке, – может, она захочет.
Приехав домой, я поспешил к стойлу Эппла и раскрыл дневник Малькольма. Мне надо было срочно найти одно место. Я хотел узнать, что его влекло к женщинам, которых он презирал.
«…И снова был листопад, и деревья стояли в своей ослепительной красоте. Я тихо последовал за Алисией, она поехала на лошади погулять. Лошадью она управляла с изумительным искусством. Мне пришлось пустить своего коня в галоп, чтобы не отстать. Она же была так увлечена окружающей красотой, что не заподозрила погони. На секунду я потерял ее из виду и подумал, что она направляется к озеру, в котором я купался тогда еще, когда был ребенком. Искупаться последний раз перед концом лета, пока вода не подернулась пленкой льда?..»
Вишневые леденцы были моими любимыми. Я все ел их и ел, пока язык мой, который я мог видеть, скосив глаза, не стал красным, как кровь. Хорошо было так лежать, сосать леденцы и читать. Судя по этим страницам, Малькольм начал свое завоевание власти и денег гораздо позже.
«…Как я и подозревал, она надумала купаться, и ее тело оказалось именно таким безупречным, как я ожидал. Гнев и дрожь охватили меня при мысли, что мой отец владеет этим телом, в то время как я вынужден довольствоваться холодной женщиной, которая лишь подчиняется, но не любит.
Она вышла из озера на травянистый берег в радуге брызг и собиралась одеться. У меня перехватило дыхание от вида ее тела в солнечном свете. Солнце зажгло ее волосы красными, золотыми и охристыми тонами. Темный пушок внизу живота курчавился от влаги.
Она увидела меня и обомлела. Я в порыве восторга не осознал, что вышел из укрытия…»
