Аргирос стоял в первом ряду магистров, рядом с Георгием Лаканодраконом, занимавшим почетное место слева от трона Никифора III.
Никифор III, самодержец и император римлян, поднялся с переносного трона и поклонился сотням клириков, собравшимся на площади. В свою очередь, они пали ниц перед ним, опустившись на колени и животы. Солнечные лучи играли в золотом шитье й жемчугах, переливались в струящихся шелках и тонули в складках черных шерстяных ряс.
Когда епископы, священники и монахи отдали должное императору как представителю Бога на земле, большая часть придворных отправилась по своим делам. Но некоторые магистры, и среди них Аргирос, сопровождавшие Лаканодракона, последовали за Никифором в Святую Софию. Церковники шли за ними.
Атриум огромного храма с его лесом мраморных колонн, капителями с акантами, украшенными золочением, выглядел величественно. Через крыльцо клирики прошли в неф, и Аргирос услышал вздохи восхищения. Он улыбнулся исподтишка. По всей империи церкви копировали Святую Софию. Но им было далеко до прототипа.
Во-первых, храм Святой Софии был огромен. Считая боковые проходы открытое пространство под куполом занимало квадрат со стороной восемьдесят ярдов; сам купол поднимался на шестьдесят ярдов над полом. Сорок два окна вокруг основания купола давали яркое освещение, золотые мозаики и крест на куполе, казалось, плыли в пространстве над самим зданием, словно, как писал Прокопий[62], «купол был подвешен к небесам на золотой цепи».
Юстиниан потратил на храм все богатства империи. Стены и колонны облицованы редким мрамором и другими камнями: черным с белыми прожилками из Босфора, двух оттенков зеленого из Эллады, порфиром из Египта, желтым мрамором из Ливии, красным и белым мрамором из Исаврии, многоцветным камнем из Фригии. Все светильники были серебряные.
Перед алтарем из чистого золота находился иконостас с образами Христа, Пресвятой Девы и апостолов. Другой лик Христа изображен на красном занавесе алтаря. По бокам он окружен изображениями Павла и Марии. Аргиросу даже подумать было страшно, что можно уничтожить такую красоту, но он расслышал недовольный ропот некоторых священников, когда те увидели иконы и другие божественные образы.
Император взошел на кафедру. Придворные почтительно остановились в боковом проходе, тогда как церковники разместились в середине.
Никифор подождал тишины. Его внешность в империи была известна всем, потому что портрет императора красовался на всех монетах – золотых, серебряных или медных. Никифор был среднего возраста и обладал, как и магистр официорий, крупными чертами лица, а также массивным носом, напоминавшим об армянской крови.
– Друзья мои, раздоры – враг нашей святой церкви, – объявил Никифор.
Его слова эхом раздавались в храме; он оставался солдатским императором, привыкшим поднимать голос на полях сражений.
– Когда наше внимание привлекли противоречия вокруг почитания изображений, у нас стало тяжело на душе. Не приличествует религиозным людям погрязнуть в разногласиях, а следует пребывать в мире.
Вот почему мы решили созвать вас на этот Собор. Изучите доводы без лишнего шума и с помощью Святого Духа положите этому конец, как и дьявольским проискам сатаны, вносящим разлад меж вами. Выслушайте речь пресвятого патриарха Константинопольского Евтропия, который изложит, как нам представляется вопрос о почитании икон.
Евтропий начал доклад, который, по мнению Никифора и его чиновников, должен был стать отправным моментом Собора. Аргирос не без удовольствия заметил в речи патриарха две-три фразы из собственной записки.
Клирики слушали Евтропия с разной степенью внимания. Многие из не слишком удаленных от Константинополя земель – с Балкан и из Малой Азии – уже были знакомы с аргументацией патриарха. Епископы с Запада, находившиеся под юрисдикцией епископа Рима, как и ожидалось, слушали внимательно. С тех пор как Константин II поставил своего кандидата на трон римского патриарха взамен Папы, бежавшего за Альпы к франкам, Рим подчинялся Константинополю.
Клирики, которые больше других беспокоили Аргироса, прибыли из трех восточных патриаршеств. Прелаты Александрии, Антиохии и Иерусалима по-прежнему смотрели на Константинополь как на город-выскочку, ставший столицей после тысячи лет прозябания[63].
Магистр насторожился.
– Смотрите, – шепнул он Георгию Лаканодракону, указав в сторону делегации Арсакия Александрийского. – Это Сазопис! Тот тощий, рядом с епископом в зеленой рясе.
– Постарайся не спускать с него глаз, – сказал магистр официорий. – Нельзя же увести его с первого же заседания Собора в цепях.
– Нет, – неохотно согласился Аргирос. – Но что он делает с Арсакием?
– В Александрии уже собирался Синод по поводу икон.
– И что решил тот Синод?
– Не припомню, чтобы я слышал, – ответил Лаканодракон.
Он провел рукой по лысой голове и добавил тревожным тоном:
– Очевидно, мы скоро узнаем.
В самом деле, Евтропий уже закруглялся.
– Подобно тому как две природы Христа связаны единой волей, давайте и мы в конечном счете придем к согласию.
«Аминь», – пронеслось по просторной церкви. Когда эхо затихло, вперед с поднятой рукой выступил Арсакий:
– Могу я добавить несколько слов к вашему блестящему изложению, ваше святейшество?
– Э-э, да, конечно, – нервно ответил Евтропий.
Как и остальные, он знал, что патриарх Александрийский был лучшим теологом, чем он сам. Императоры старались выбирать прелатов, с которыми им приходилось быть в постоянном контакте, за уступчивость, а не за мозги.
– Спасибо, – с нарочитой вежливостью поклонился Арсакий. Несмотря на едва уловимый египетский акцент, его сладкий тенор оказался инструментом, которым он мастерски пользовался.
– Ваше выступление покрывает много пунктов, которых я бы хотел коснуться, что позволяет мне приобщиться к такой добродетели, как краткость.
Кое-где послышались сдавленные смешки; Арсакий не обратил на них внимания.
– Ваше святейшество, я не вполне уверен, например в верности вашей концепции о связи настоящего диспута об изображениях с былыми расхождениями по поводу сосуществования человеческой и божественной природы Христа.
– Я не вижу здесь никакой связи, – осторожно ответил Евтропий.
Аргирос нахмурился: он тоже не видел.
Но Арсакий поднял бровь в притворном изумлении.
– Не есть ли образ Господа нашего положением христологии сам по себе?
