Мы любим к пышному обеду Прибавить мудрую беседу Иль в поздней ужина поре В роскошно убранной палате Потолковать о бедном брате, Погорячиться о добре!
Подобные иронические стихи оскорбляли и «борцов за демократию», и «охранителей порядка»: на святое посягнул — на нашу любовь к народу!
Аксаков предлагал: раз вы на словах души не чаете в мужике, докажите то же делом, поставьте свои подписи под проектом обращения дворянства к правительству, опубликованным мною в газете «День» 6 января 1862 года:
«Дворянство, убеждаясь, что отмена крепостного права непреложно-логически приводит к отмене всех искусственных разделений сословий, что распространение дворянских остающихся привилегий на прочие сословия вполне необходимо, считает своим долгом выразить правительству свое единодушное и решительное желание: чтобы дворянству было позволено торжественно, перед лицом всей России, совершить великий акт уничтожения себя как сословия. Чтобы дворянские привилегии были видоизменены и распространены на все сословия России».
Тут уж «левые» и «правые» объединились, заполняя страницы газет обеих русских столиц гневными обличениями несвоевременного филантропического аксаковского проекта.
Лишь тверское дворянство не пошло на поводу у «любителей народа» и на общем собрании приняло решение об отказе от своих сословных привилегий.
«Любовь к России, любовь к своему народу, — писал Аксаков в передовой статье все той же газеты «День», — призывают нас к делу, требуют от нас не мужества воина, не энергии разрушения, не стойкости, презирающей смерть, а мужества гражданина и упорного деятельного труда, творящего и зиждущего».
Вся жизнь Ивана Аксакова была отрицанием бездействия и самоуспокоения, защитой прав угнетенных народов. Многие годы взоры мыслящих людей России были постоянно обращены к Москве, к газете Аксакова: что он скажет? О каждой его речи в Московском славянском комитете во все концы мира летели телеграммы, и по ним в Париже, Лондоне, Вене судили: что думает русский народ о тех или иных политических шагах своего правительства Слова «честен, как Аксаков» стали поговоркой. С ним можно было не соглашаться, но невозможно было не любить, не верить в его искренность и горячее желание принести пользу Отечеству.
За прямоту и откровенность его сажали под арест, отправляли в ссылку. Его газеты и журналы закрывали, запрещая впредь Аксакову заниматься редакторской деятельностью. Потом его пробовали «подкупить», предлагая редакторский пост в новой газете, но с непременным условием: «Чтобы идея о праве самобытности развития народностей, как славянских, так и иноплеменных, не имела места в газете и все, что относится до сего предмета, было бы из нее исключено».
Но Аксаков нудил, отказываясь от выгодной вакансии.
Он и служить-то начал оригинально: как только убедился, что его работа в Сенате всего лишь бездушная канцелярщина и лесенка для получения чинов, пренебрегая выгодами столичной службы и большими связями отца, стал проситься в провинцию, к живому многотрудному делу взамен бумажной волокиты. Его работа в Уголовных палатах Астраханской и Калужской губерний, служба в Ярославле, поездка для описания ярмарок на Украину, добровольное участие в Крымской войне — это попытка на деле проявить свою любовь к родине, защитить неимущий люд от вельможных притеснений, желание понять и искренне полюбить простолюдина, сблизившись с ним.
«Недавно сидел я вечером в избе, — признавался Аксаков родным, — где потолок был черен как уголь от проходящего в дыру дыма, где было жарко и молча сидело человек пять мужиков. Молодая хозяйка одна с грустным выражением лица беспрестанно поправляла лучинку, и все смотрели на нас как-то странно. Мне было и совестно, и тяжело. Это освещение в долгие зимние вечера, эта женщина, без всякой светлой радости проводящая рабочую жизнь, и мы, столь чуждые им… Право, есть на каждом шагу в жизни над чем призадуматься, если отвлечешь себя от нее».
