Я видел, как море стирает берег,Я помню о каждой его волне.Я знаю, что кит поет в колыбельных,Пока мир спит на его спине.Я знаю, чем кончится эта история.Там, где старик выпускает невод,Как всякой волне возвращаться в море —Так всякой душе возвращаться на небо.А время сжигает царей,Пока я сижу и курю.А я ни о чем не жалею,И дело идет к декабрю.А я ни о чем не жалею,И дело идет к Рождеству.И будто немного светлее,Будто бы это меняЗовут домой[23].
Поглощенный музыкой, я не заметил, как оказался в центре Квартала аптекарей. До офиса Ночного Дозора в доме алхимика Пеля оставалось пройти каких-то пару минут. Но я медлил, чувствуя, как ноги заплетаются и всякий раз норовят поскользнуться на каждом обледеневшем участке. Но все же я смог удержать равновесие и ни разу не упасть.
Дверь в центральную парадную распахнулась ровно в тот момент, когда я только занес палец над кнопкой домофона. Охранник из числа обычных людей хмуро кивнул мне, на его лице читалось недоумение, словно он вроде бы и узнал меня, только все никак не мог вспомнить подробности нашего знакомства.
Неужели меня уже окончательно списали? Или просто у этого конкретного чоповца память на лица плохая? Да и черт с ним.
Стремительно миновав пункт охраны, я практически вбежал в такой знакомый и родной для меня внутренний двор аптекарского дома. За то недолгое время, что мне довелось здесь проработать, я успел изучить повадки и характеры практически всех жильцов и работников аптеки.
А вот и мои бывшие коллеги. Во двор спустились все сотрудники питерского офиса.
Вот Кирилл Батурин разогревает двигатель служебного «уазика». Вот на крыльце мнется с ноги на ногу Осип Валерьянович, смешно подергивающий своей чеховской бородкой. Наши милые девушки, Юля и Ляля, с красными от слез глазами, кутающиеся от холода в осенние куртки. Вся немногочисленная бригада оперативников, Илья, Миша и, конечно же, дядя Саша. Даже Женька Васнецов и курьер Павел вышли проводить нас.
Геннадий Петрович сидел в салоне «уазика». За прошедшие пару дней лицо его заметно осунулось, а под глазами появились синяки. Похоже, что в отличие от меня, продрыхшего полтора дня на узком диване в фотостудии, Драгомыслов спать не ложился в принципе. Мне даже как-то совестно стало, но что я мог поделать. Я уже ничего изменить был не в силах. Все, что мне оставалось, так это двигаться навстречу своей судьбе.
– Привет! – поздоровался я сразу со всеми.
В ответ ребята чуть ли не задушили меня в радостных объятиях. Каждый стремился пожать руку, хлопнуть по плечу, а девушки осторожно чмокнули меня в щеку. Не знаю, сколько бы еще продолжалось это спонтанное проявление эмоций, но тут из салона машины раздался властный голос Драгомыслова:
– Хватит вам! Вот вернемся с заседания, тогда и веселитесь. А сейчас пора ехать. Инквизиторы ждут…
Во дворе вновь воцарилось тягостное молчание. Дозорные сгрудились, словно стайка пристыженных школьников, у крыльца нашего офиса и бросали на нас с Мишей жалостливые взгляды. У меня появилось ощущение, что нас с Бизоном провожают в последний путь.
Гранкин же был неестественно весел, улыбался и подмигивал Ляле с Юлей.
– Девчонки, когда мы вернемся, с каждой по поцелую. И не по такому чопорному, какими вы Степу угощали. А чтобы от души!
– Да иди ты, Мишка! – фыркнули на перевертыша девушки, но в глазах их читались волнение и тревога.
Гранкин зычно рассмеялся и пошел. Но не к машине, а в противоположном направлении, к Башне грифонов. Остановившись напротив старинной кирпичной кладки, он оглянулся и посмотрел на Драгомыслова.
– Геннадий Петрович, разрешите? На удачу.
Драгомыслов нахмурил брови, а потом махнул рукой:
– Делайте что хотите, – и отвернулся.
Тогда Гранкин подмигнул мне и, прошептав заклинание, поводил руками перед башней. Сумрак чуть слышно отозвался, и цифры на кирпичах подернулись пеленой, смазались, а затем и вовсе исчезли, чтобы через секунду появиться вновь. Порядок их изменился, символы поменялись местами.
Я, повинуясь импульсу, подошел к другу, поднял с земли кусочек угля и нарисовал на одном из кирпичей башни двойку, а затем на другом тройку.
