– Да ладно!.. Не смущайте меня… – Блюхер покрутил крупной своей и лукавой головой. – Лучше скажите, как это у вас права есть, а машины нет? Тоже разбили?
И Кузьма рассказал, как было у него.
Все вышло из-за мастера Хапрова, который, будучи философом-практиком, бывало что, внезапно выпивал. Особенно загородная осенняя и пустая дорога настраивала мастера на соответствующий лад. И тогда он доставал из внутреннего кармана куртки «мерзавчик» и прямо за рулем высасывал его в три глотка. После чего, глянув на Кузьму туманно и нагло, Хапров сворачивал на обочину, выключал мотор и отжимал ручной тормоз. Рулить под градусом он не пытался. Часа три или четыре, а то и пять длилась хапровская «фиеста». Иногда он просто спал, иногда опята в ближнем лесу искал, и даже находил, но чаще, пока не выветрятся промилле, жег костер на обочине дороги и вел с мрачным Чановым философские и теологические беседы: Книгу Бытия, Новый завет, псалтырь, жития святых, историю православия и, в частности, раскола он знал изрядно. Иной раз он картошечку пек в углях – он всегда возил картошечку в багажнике. А как-то раз Хапров после «мерзавчика» так на воле захорошел и взбодрился, что достал из автомобильных тайников две поллитры. И Чанову с философом пришлось заночевать в «Жигуле» на Старосмоленской дороге… Между прочим, время было сессионное, Кузьма прогулял экзамен и попал на снятие стипендии… Потом как-то случайно выяснилось, что у Хапрова шурин работает в ГАИ. За ящик коньяка мастер пообещал сделать у этого шурина права для Кузьмы Андреича.
– А не грешно? – спросил мастера Чанов.
– Грешно, – подтвердил Хапров. – Придется отмаливать. Но раз уж слово сказал – сделаю.
И сделал. У Хапрова был свой интерес, при внезапной своей отключке от прозы жизни он мог безгрешно расслабиться – трезвый водитель-неофит Чанов в разумные сроки вывозил Хапрова (при его же квалифицированном руководстве) к обитаемой местности, к автобусу или к электричке…
Блюхер выслушал рассказ Чанова с полным пониманием и сказал:
– Вот и нам ваш опыт пригодится. Думаю, пора арендовать машину…
Совсем поздно вечером путешественники побрели от Шарлотки по шахматной дорожке в гостиницу, каждый в свою шкатулку. Очень сытый и слегка пьяный Чанов заметил Блюхеру:
– Какая решительная смена парадигм происходит с нами в этих краях…
Василий Василианович расхохотался. И принялся рассказывать Кузьме, как он моется в своей душевой кабинке: по частям, голову отдельно, руки-ноги отдельно. В пять приемов… Кузьма живо представил себе это – душевая была раза в полтора раза меньше Блюхера… И вспомнил, как на даче в Хмелево мылся по частям в эмалированном тазу. Кусенька обычно халтурил, тогда за дело бралась бабушка Тася… Он вспомнил горечь мыла во рту, вспененную мочалку из липового лыка, шаркающую по спине и по ребрам, бабкины пальцы, теребящие уши и взбивающие пену в густопсовых, отросших на каникулах патлах. Это было ужасно стыдно!.. Но, Боже мой, как приятно на самом-то деле… И возмущение, что с его телом, то есть с ним самим, обращаются как с вещью, правда, ценной, но вовсе не хрупкой, словно он не сам по себе, а он бабушкин – заныло в нем, оказавшись забытой благодатью…
Кузьма увидел перед собой физиономию Блюхера и услышал:
– …мы с вами к термальным источникам съездим, уж там отмоемся. Машину арендуем и съездим… И к Чертову мосту непременно… И в аэропорт гостей встречать…
Бабушка Тася немедленно смылась из чановской головы. Он понял, кого ему, возможно, предстоит встречать, и сразу перестал быть мальчиком на каникулах. Очутился в той реальности, где была Соня… Которой пока не было.
La poste
Ночью Кузьма спал и снов не видел, но что-то все же за ночь с ним произошло, потому что утром он проснулся в настроении крайне революционном. Он знал, что делать: надо взять почту или телеграф. Кузьма принял душ, на этот раз холодный, да еще и вялый, похоже было, что весь CERN решил в этот час помыться, и напор воды упал до состояния капели. Выскользнув, как сосулька, из душевой, он быстро оделся «во все лучшее», то есть во все, что вообще было, поднял жалюзи и глянул в окно. За окном шел дождь. Кузьма поднял воротник кожаной куртки да кепку натянул поглубже. И двинул к намеченной цели.
Дождик был мелкий и густой, почти туман. Кузьма глянул в сторону, условно, Юры. Юрские массивы не проглядывали сквозь клубы низких, наглухо застегнутых облаков. В мире все цвета померкли, даже черный с белым в чистом виде не наблюдались нигде. Только серый с фиолетовым морок да полосы дождя… Он шел к выходу. Справа по курсу его взгляд сквозь дождь уловил свет, поначалу тусклый. Еще шагов пятьдесят по дороге, и свет обрел цвет – необычайно, захватывающе теплый, золотой и ласковый. Кузьма понял, что это за сияние, и понял, что пройти мимо не сможет: светились витрины ожившей стекляшки, закрывавшейся на местное Рождество. Чанов, как парусник с набухшими дождем парусами, совершил плавный маневр и проник сквозь вращающуюся дверь внутрь.
«Там, где чисто, светло», – с благодарным чувством мысленно произнес он название рассказа Хемингуэя. И от себя добавил: «А также тепло и сухо…»
Народу было немного, работала лишь одна секция раздачи. Внутри здесь тоже все очень напоминало советский общепит. Только не пахло совсем ничем … даже едой не пахло. Ни жареным луком, ни горячим кофе… «Столовка в раю… – подумал Кузьма, но передумал: – Не в раю, в чистилище». Он заметил чернокожих улыбчивых красавцев в голубых комбинезонах и таких же бейсболках, очень рослых. Они плавно двигались на просторной кухне за бесконечной стойкой и смотрелись университетской баскетбольной командой, приехавшей из Вашингтона на сборы в Швейцарию.
– Monsieur, que voulez-vous?[29]– спросил совсем молодой и басистый. Чанов «вуле» кофе с молоком. Едва он успел поставить на никелированные «ползунки» советский пластмассовый поднос, баскетболист уже протягивал большущий бумажный стакан с горячим и жидким кофе. Чанов взял с витрины круассан, а также салат из огурцов, огурцами не пахший.
В столовке было несколько залов, хотя и без перегородок: все пространство как-то делилось на зоны. Слева за зимним садиком мерцал полутемный то ли бар, то ли паб с круглыми столами и с креслами, там фланировали немногочисленные любители скромного комфорта. В остальных пространствах народ был спешащий и сосредоточенный. А самый большой зал был устроен вовсе по-гладиаторски: ряды длинных столов упирались в стеклянную стену, за которой в мареве дождя виднелись силуэты деревьев. Здесь в будни и происходила главная кормежка тысяч сотрудников ЦЕРНА. Кузьма направился со своим подносом к ближайшему длинному столу. И услышал за спиной:
– Чанов!
Он оглянулся и увидел Шкунденкова в мокром плаще. Профессор пожевал губами, посмотрел на часы и сказал:
– У меня здесь назначена встреча с Кафтановым… Но минут пятнадцать еще есть.
