Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
– Неужто почитывали? – заинтересовался Кочура и, чтобы поддержать гостя, снова протянул ему фляжку. – Не стесняйтесь. Вы нам нужны в бодром расположении духа и полной готовности к сотрудничеству без всякого принуждения, а тем более – насилия. Вот вы не поверите, а ГПУ – пожалуй, самая гуманная организация в РСФСР… – И в ответ на недоуменный взгляд Воловича продолжил: – Любой другой наркомат, а уж тем более – частный трест или синдикат заинтересован только и исключительно выполнением своих уставных обязанностей да извлечением прибыли. Хозрасчет, знаете ли… Мы же, будучи тем самым, что вы сказали, просто обязаны относиться к людям гораздо лучше того, как они о нас думают. Ни в коем случае не нарушать прав и законных интересов, ибо человек обиженный склонен преувеличивать степень собственных неурядиц и винить в них тех, кто, по его мнению, является их причиной…
Видно было, что Иван Стефанович цитирует наизусть и без запинки то ли речь какого-то вышестоящего товарища, то ли должностную инструкцию.
– Так, ребенок в кресле зубного врача ненавидит самого врача и бормашину в его руке, но никак не себя, неумеренно потреблявшего сахар и конфеты…
Тут вступил и Соболевский:
– Знаете, рассказывают такую историю. Когда царь Николай Первый назначил Бенкендорфа шефом жандармов, тот спросил, каковы будут его главные и первоочередные обязанности…
Сделал паузу и хитро посмотрел на Воловича.
– Ну, угадайте…
Михаил растерялся. Надо же, большевики-чекисты, а Николая Палкина вспоминают.
– Я как-то даже и не знаю… Ну, крамолу искоренять, декабристов новых вовремя выявлять… Чем еще жандарму заниматься. О! – вспомнил он читанные на филфаке литературоведческие труды: – За Пушкиным и Лермонтовым, вообще интеллигенцией следить… Чтоб за рамки не выходили.
Соболевский довольно растянул губы в улыбке.
– Не угадали. Николай Павлович извлек из кармана белоснежный платок и протянул Бенкендорфу: «Возьми. Первым делом утри слезы всем униженным и оскорбленным…»
– Про униженных – это, скорее, Достоевский, – не сдержал своего ехидного нрава Волович.
– Значит – у него Достоевский это и позаимствовал, но не суть важно. Главное, вы поняли, в чем высший смысл нашей деятельности.
– Так где Бенкендорф и где ВЧК-ГПУ?
– А никакой разницы, – ответил Кочура, отбирая у Воловича фляжку, к которой тот приложился уже второй раз. – Страна одна, люди одни, значит, и инструмент похожий. Вчера «третье отделение», сегодня ГПУ, завтра…
– МГБ, – снова ляпнул Михаил.
– Как-как?
– Министерство государственной безопасности…
– Тоже нормально, – одобрил Кочура. – Главное, что доску всегда строгают рубанком, хоть в розовый цвет его покрасьте и бантики привяжите… Да мы уже и приехали.
Еще несколько кварталов – и водитель резко крутанул руль. Машина, чуть не зацепив какой-то тарантас, проскочила в устье Кузнецкого моста. Тот почти не изменился. Те же самые дома по сторонам, та же брусчатка. Люди здесь и вправду одеты получше, движутся не спеша и с достоинством. Витрины сияют хорошо вымытыми хрустальными стеклами. Как у Маяковского: «От мух кисея, сыры не засижены. Лампы сияют, цены – снижены!»[115]
Только на углу Большой Лубянки вместо серой восьмиэтажной громады «нового», построенного в начале восьмидесятых корпуса КГБ – длинный желто-бурый дом с окнами первого этажа почти на уровне тротуара и темными зевами туннелей-подворотен. По книгам «Мемориала» Волович помнил, что здесь помещалась зловещая «приемная НКВД», возле которой тысячи (!) несчастных людей сутками стояли на морозе, чтобы узнать о судьбах своих невинно арестованных близких.
Волович, при всех своих недостатках, моментами умел размышлять здраво и логически правильно. Поэтому и подумал, что расхожая, нужная в пропагандистских целях «страшилка» скорее всего тоже вызванное эмоциями и аберрациией памяти преувеличение. Даже в самый разгар «Большого террора», в тридцать седьмом – тридцать восьмом годах едва ли каждую ночь арестовывали «врагов народа» тысячами. Во всех тогдашних московских тюрьмах столько мест нет, да учитывая уже сидевших там уголовников. Если считать, что за три, допустим, года было арестовано полтора-два миллиона человек по всей стране, это, выходит, не больше тысячи в день, от Минска до Владивостока. Население Москвы – процента три от населения СССР, значит, пропорционально возьмем… Полсотни выйдет, с самой большой натяжкой. Да и оперсостава на большее число попробуй найди.
Все эти расчеты он произвел в уме мгновенно, в очередной раз убедившись, что вся его и его друзей «правозащитная» и «антиправительственная» деятельность – то самое, что Розенберг, по-другому, впрочем, поводу, назвал – «Миф двадцатого века»[116]. Начатая предшественниками, может, и из благих побуждений, но все равно под влиянием антисоветской и антироссийской пропаганды, эта «идеология» быстро превратилась в способ зарабатывания легких и больших забугорных денег.
Особенно сейчас. При Советской власти диссидентов хоть сажали иногда, а ныне нужно совершить нечто из рук вон (за что в «колыбели демократии» пожизненное дают), чтобы присесть на годик-другой, и скорее всего – условно.
А когда наконец хозяева попросили безмерно отваливаемые денежки слегка отработать – Президента всего-навсего свергнуть, – не сумели. Дикие арабы своих пачками пускали в распыл, а «самые креативные» – облажались. Сколько-то реальных боевиков убитыми и арестованными потеряли, остальные по щелям расползлись, ожидать, когда за ними придут. А его самого аж вон куда закинуло!
Действительно, не начитался бы в свое время всяких книжонок, начиная с огоньковских статей, не слушал круглосуточного нытья родителей по поводу вечного дефицита и бесконечно длящегося сталинизма и антисемитизма, жил бы себе и жил. Не так, может, богато и увлекательно, без грантов и командировок во все концы света «за счет принимающей стороны», так все же в своей Москве, а не в этой…
Автомобиль прогудел многотональным пневматическим сигналом, глухие железные ворота раскрылись, и Волович оказался внутри этого легендарного здания, мимо которого большую часть «сознательной» жизни ходил со злобой, ненавистью и страхом. Иногда – инстинктивно втягивая голову в плечи. Обычно – когда что-то демонстративно-вызывающее против властей учинял. А его эскапад словно бы и не замечали. Что еще больше раздражало.
Соболевский, не прощаясь, вдруг куда-то исчез, растворившись в лабиринтах огромного здания, а Кочура через несколько постов сопроводил Воловича до высоких двустворчатых дверей в самом конце коридора пятого этажа, обитых вишневой натуральной кожей. («Невинных жертв», промелькнула привычно-ерническая мысль, но здесь как-то самому от такого черного юмора тошно стало). Никакой таблички с фамилией и должностью на дверях не имелось, но судя по тому, что от ближайшей, вдвое меньшей двери с овальным бронзовым номерком «514» эту отделяло не меньше тридцати метров глухой стены, начальник здесь сидел не маленький.
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
