— Не умно, — прошипел он. — Ой как не умно.
Достав из миски большую картофелину, я вырезала глазок и только потом принялась чистить.
— Если ты воображаешь, что чего-то этим добилась, то ошибаешься.
Я покосилась на него:
— Я всего лишь попросила у его светлости совета и получила его.
— Не надо принимать его за идиота.
— Значит, вы думаете, я принимаю его за идиота?
— Ты же сама все это написала. Все — от начала до конца.
— Да ладно! И ваше имя тоже я туда вписала — столько-то раз в разные годы?
Я принялась точить кухонный нож о гранитную ступеньку, на которой сидела. Потом взяла очередную картофелину и сняла с нее шкурку в одно движение — длинной извивающейся лентой. Приподняла так, чтобы он получше видел.
Он выжал из себя полуулыбку, скорее даже четверть, хотя, пожалуй, и на четверть не тянуло.
— Ты умудрилась только все ухудшить.
— Ухудшить? Попробуйте-ка теперь забрать у меня дом! Или прислать этого вашего доктора, рискнете?
Он наклонился, и его проникновенные глаза оказались напротив моих. Затем придвинулся еще ближе и заговорил ровно, доверительно, почти не создавая губами колебаний воздуха:
— Думаешь, ты умная. А допустила глупейшую ошибку. Старая Мамочка Каллен не писала этого. Она бы даже собственного имени не написала. Она была безграмотной, невежественной женщиной.
Я покрепче обхватила рукоятку ножа, но он заметил. Быстро накрыл мою руку своей. Другой рукой взял меня за ухо и шваркнул головой об угол дома.
— Послушай, — произнес он. — Ты хорошо слышишь? — И снова ударил моей головой о стену. — С таким примерно звуком твоя голова будет колотиться о стену обитой войлоком палаты. Послушай еще разок. Ты уже там, в этой палате. А наша беседа тебе просто снится. Ты там. А это лишь воспоминание.
— Джейн Лоут, — сказала я и вывернулась.
Но он уже ушел, исчез меж саванами белых простыней.
Денек, однако, выдался богатым на визиты. Билл Майерс нагрянул ближе к полудню, запарковал патрульную машину так, чтобы было видно из окна, и, сняв фуражку, прошествовал по тропинке к дому. Его неважно постригли: уши теперь казались розовыми и просвечивали. Хотя кто я такая, чтобы критиковать чужие прически.
Он тихо постучался в приоткрытую дверь. Я в это время разливала по бутылкам прошлогоднюю бузинную настойку.
— Осока, ну у тебя и постирушек.
— Хватает, — сказала я и вытерла руки о передник.
Билл отказался от чая, положил фуражку на стол.
— Что ты задумала, Осока?
— Я — задумала?
— Да, задумала. Ходила в большой дом, верно?
— Не стану отрицать.
— Угрожала лорду Стоуксу раскрытием какой-то информации.
— Неправда.
— Прекрати, — резко оборвал он меня. Лицо его ожесточилось. — Кончай уже, Осока. Все очень серьезно. Речь о шантаже. Знаешь, что это слово означает?
Я кивнула.
— Нельзя угрожать людям. Это серьезное уголовное преступление.
— А если эти люди преступили закон? Почему им можно все? Почему им можно запросто, имея семью, якшаться с девушками, а потом откупаться от них нелегальными абортами, и все шито-крыто? Конечно, потом они топают ногами, бьют себя в грудь и кричат: закон, закон. И что ты с ними сделаешь? Ты их…
— Осока…
— …посадишь в тюрьму за то, что они оплатили нелегальные аборты? Нет, ты их отпустишь, а накажешь тех, кто делает аборты, а вовсе не тех, кто за них платит, и если ты так сделаешь, то станешь таким же, как они, а может, даже хуже, потому что пляшешь под дудку этих гадов. Выходит, вот для чего нужна полиция — надрываться за интересы тех, кто наверху?
— Остановись, Осока.
— Ты не ответил.
— Теперь послушай. Я всегда испытывал к тебе слабость, но теперь мое терпение лопнуло. Я ведь знал, что случившееся на ферме Крокера — твоих рук дело. Но не дал ему ход, верно? А теперь все. Нет у меня больше такой возможности. Я только одно тебе скажу про этого хренова аристократишку из поместья: возможно, он похож на идиота, возможно, он даже идиот. Но у него есть власть. Поэтому если он скажет, чтобы я призвал тебя к ответу, я призову, и поминай как звали.
— А он уже сказал тебе призвать меня к ответу?
— Еще не решил.
— Значит, боится рисковать.
Билл встал, чудовищно долго и неловко напяливал фуражку, незнамо зачем.
— Осока, тебе этого не осилить. А помогать я больше не могу. Пора спросить себя: так ли тебе нужно оставаться в нашей деревне теперь, когда Мамочки не стало?
— Что ты такое говоришь?
— Что думаю.
— Билл, ты не коп, ты постовой какой-то.
Он непонимающе покачал головой. И удалился, меряя большими шагами дорожку моего маленького сада. Я наблюдала за ним из-за развешанного белья. Как он заводит мотор, как смотрит в зеркало и выезжает на дорогу.
Тот день был, видно, создан для мужчин. Третьим явился Уильям с кислой миной. Он был при галстуке, в белой рубашке, темном костюме, а из кармана жилета свисала золотая цепочка от часов. Ботинки были надраены до блеска.
— С чего такое хмурое лицо? — спросил он, наткнувшись на меня в саду.
— О вас я могу сказать то же самое.
— Я хмурый всегда. Такое у меня кредо. Теперь гони свое оправдание.
Он сообщил, что был по делу в Кивелле, но по какому — не сказал. Белье, развешанное на веревках, высохло, вот я и предложила:
— Ну, раз пришли, хотя бы помогите. Белье вот сложить.
Он ухмыльнулся и даже взялся за углы простыни, которую я ему всучила.
— Вот это я понимаю — чувствуются Мамочкины нотки.
— Уильям, зачем вы пришли?
— Хочу разобраться, что за дурацкая кошка пробежала между тобой и Джудит.
— Я злюсь, потому что она встала на чужую сторону. Не на мою. Пусть теперь общается с грязнулями.
— Джудит может угодить в список девяносто девять. Знаешь, что это? Это такой список от Министерства образования и науки, куда вносят учителей с судимостями и тех, кого подозревают в совершении серьезных аморальных проступков.
— Серьезных — чего?..
— Аморальных проступков. Растлителей малолетних, наркоманов, такого рода личностей. Кто-то из школы доложил, что видел, как она разговаривала или «общалась» с наркоманами. Кто ее видел и почему он счел столь важным сообщить об этом в Министерство образования и науки, я не в курсе. Но от работы ее могут отстранить в любой момент.
