Таким образом, и «Современник», и Ленком, и БДТ, такие, какими их знают сейчас, в какой-то степени вышли из Центрального детского театра.
В эпоху «оттепели» эти три театра стали центром общесоюзной театральной жизни. Они очень внимательно следили друг за другом, перенимали новаторство, оглядывались друг на друга. Если артист БДТ приезжал в Москву, он должен был пойти в «Современник», чтобы понять, куда движется театр: независимо от того, какой там идет спектакль – хороший или плохой. Нужно было пойти в Ленком в те годы, когда его возглавлял Эфрос, нужно было пойти в «Современник», а в Ленинграде – в БДТ. Чуть позже, под занавес «оттепели» обязательно все ходили на Таганку. Это были несколько основных точек для внутреннего строения культуры, театра.
Вспоминая театры времен «оттепели», нельзя не упомянуть и о ленинградском Театре комедии под руководством Николая Акимова. До прихода Акимова в 1935 году он считался худшим в Ленинграде, и ему грозило закрытие. Но Акимов за год сумел сделать его самым популярным театром города. В 1949 году за «формализм в искусстве» и «западничество» Акимов был отстранен от руководства театром, и популярность того сразу упала. Еще раз он возглавил Театр комедии уже при Хрущеве в 1956 году и снова сделал его центром современной культуры, поставив «Обыкновенное чудо» Шварца, потом «Тень» и «Дракона». Именно Театр комедии наряду с БДТ был во времена «оттепели» центром театральной жизни Ленинграда.
Под самый конец «оттепели» расцвела любимовская Таганка. В 1964 году это был самый протестный театр, молодой театр, где засверкал Высоцкий в ролях Хлопуши и Галилея. Но со временем Таганка стала раритетом в плане «надо сходить», ее стали показывать Западу, а следовательно, и держать под особым надзором. Любимов сражался, возражал, говорил: «Я никогда не хотел быть политическим театром, я хотел быть поэтическим театром». В конце концов Любимов эмигрировал, и разыгралась драма с Таганкой 1982–1984 годов. Так этот театр и остался неким символом театрального сопротивления, способности идти до конца.
«Монстры» советского театра – МХАТ, Малый – тоже смотрели на то, что делает молодая поросль. МХАТ смотрел особенно пристрастно, и поначалу его отношение было вполне благожелательным, директор МХАТа Солодовников как раз и придумал название «Современник». При советской власти очень любили слова «современный», «современник» и тому подобное, видели в них некую отсылку к революционным демократам. Поэтому название «Современник» давало больше шансов на то, что власти воспримут новый театр положительно. Но в конце концов МХАТ, конечно, отверг эту студию молодых актеров, потому что стало ясно, что «Современник» для них стал в некоторой степени подписанием приговора.
МХАТ, разумеется, тоже перестраивался, но тяжело и медленно. В театре возникло коллективное руководство, которое на долгие годы, вплоть до прихода Ефремова в 1970 году, уничтожало театр на корню, подрывая самые основы театрального дела.
Очень интересно посмотреть, как совершенно по-другому поступил Малый театр. О нем никогда нельзя было сказать, что он бежал или бежит «впереди комсомола». Но зато он всегда позиционировал и продолжает позиционировать себя как театр XIX века. В этом была и есть особенность этого театра, привлекавшая зрителей. У них редко бывала какая-то необычная и тем более передовая режиссура, но зато там всегда были замечательные артисты – Игорь Ильинский, Борис Бабочкин, Михаил Царев, Михаил Жаров, Элина Быстрицкая, Евгений Весник и многие другие. Тем не менее и к ним в 50-е годы в качестве режиссера пришел Борис Равенских – ученик Мейерхольда, человек со странностями, сбрасывающий щелчками чертей с плеча. И он поставил спектакль «Власть тьмы», который стал одним из знаковых спектаклей десятилетия.
«В конце спектакля „Большевики“ актеры „Современника“ поднимали зал коммунистическим гимном „Интернационал“. И зал почти весь пел вместе с актерами. Это была тоска для великих актеров? Или все-таки они верили в коммунистическую туфту?»
Из вопросов слушателей «Эха Москвы»
Несмотря на всю либерализацию, на то, что появились новые спектакли, тем не менее саму систему никто не ставил под сомнение. Спектакль «Большевики» сначала был запрещен, никто даже и не думал, что его удастся поставить. Разрешила его Фурцева, которая сказала, посмотрев пьесу, что она никогда на таком прекрасном партсобрании не была. Поэтому и «Интернационал» актеры в конце спектакля пели с воодушевлением, для них он стал большой победой. А кроме того, нельзя забывать, что главной иллюзией 60-х годов и вообще всего хрущевского периода было очищение ленинской эпохи от Сталина. И пожалуй, дольше всех сохранял веру в это именно Олег Ефремов, иначе, если бы действительно не считал, что возможно очистить Ленина от сталинской крови, он не мог бы поставить «Так победим!».
В «Современнике» читал свою пьесу «Олень и шалашовка» и Солженицын. В то время, когда Никита Сергеевич был во главе государства, писатель был еще нужен властям, исходя из политических нужд хрущевского времени. Ведь публикация «Одного дня Ивана Денисовича» и выдвижение Солженицына на Ленинскую премию было еще одним ударом Хрущева по Сталину.
В конце 80-х и в начале 90-х Ефремов во МХАТе поставил эту самую пьесу «Олень и шалашовка», но успеха спектакль не имел. Но это была дань уважения Солженицыну и дань памяти «Современнику», в который писатель приходил и читал эту пьесу.
Между театрами, в том числе молодыми и новаторскими, всегда шла конкуренция, существовали ревность и соперничество за зрителя. Эфрос ревновал к «Современнику», «Современник» к Эфросу. К Любимову ревновали и те, и другие. И тем не менее они друг друга признавали и очень уважали.
И у каждого индивидуально, по-своему решались отношения с властью. Эфрос, например, их не сумел построить. Он, наверное, из всех режиссеров и актеров был более всего художником и насколько мог, отвергал политику. При этом с точки зрения социально-политической спектакля более глубокого по чувству, по передаче настроения страны, чем «Три сестры» Эфроса, трудно себе представить.
Когда убирали Эфроса из Ленкома, очень многие пошли в московский горком. И его главный конкурент Любимов пошел, считая это решение большой трагедией для советского театра, и даже грозился в знак протеста выложить партбилет. Такой солидарности теперь уже нет в театральной среде: тогда они шли в одной упряжке не просто ради искусства, но еще и для того, чтобы сломать всем им мешающие барьеры.
Что же касается самой «оттепели» в целом и театральных реформ в частности, то не надо забывать еще об одном важном моменте. Все то же самое, что происходило в Москве и Ленинграде, происходило по всему Советскому Союзу. Везде были свои мини-Таганки, мини-Эфросы и мини-Товстоноговы[42].
Речь Хрущева на ХХ съезде партии: реакция Запада
«Нельзя лгать во имя коммунизма. Ложь контрреволюционна».
