Ринат, кажется, едва сдерживается, чтобы не вырвать у меня из рук салфетку, но все же сидит неподвижно и, только когда тлеющая бумажка плавно опускается в пепельницу, отчаянно произносит:
— Дура ты, Синди. Он мог бы быть сказочным любовником.
— Для тебя — возможно, только не для меня.
— Да, все в мире распределено по-дурацки!
— Кто знает... Давай выпьем за первую половину нашего туннеля, за дружбу, взаимопонимание. Всего неделю назад ты бы сочла мое поведение идиотским, презирала бы меня за глупость, а сейчас понимаешь, что я просто не могу поступить иначе.
— Понимаю — вряд ли, но чувствую — это так и есть.
— Ну, скажи, как мне тебя развеселить?
— Залезть под стол и прокукарекать пять раз, — предлагает сестра.
— Может, я так прокукарекаю, сидя?
— Иди к черту!..
Складываю руки домиком, подставляю ко рту, кукарекаю на весь ресторан, как настоящий петух. Ринат замирает от смущения и вдруг заливается смехом, а вместе с ней другие посетители ресторана. Будапешт не так давно был социалистическим, а значит, полным запретов, поэтому люди, как и в России, приветствуют что-нибудь неординарное, любой повод почувствовать себя свободными, хотя бы и такой незначительный. Сестра поднимает бокал и громко произносит, обращаясь ко всем сразу, по-моему даже к рыбам в рождественских блестках:
— С наступающим Новым годом!
И люди, как заколдованные, повторяют за ней те же слова, поднимают бокалы с вином, колой, апельсиновым соком, и даже синеглазый малыш протягивает маленькую чашечку с клубничным нектаром.
...Светает... Брат покачивает деревянную лодку. Прозрачная озерная вода шелестит о потемневшие бока. Белые кувшинки беззвучно и плавно раскрывают ладони, жирные комарики устало затихают на мокрых стеблях ряски, робкие лучи солнца неуклюже пронзают головки лютиков, превращают их в желтые фонарики.
— Зачем мы здесь?
— Чтобы ты вспомнила гармонию.
— Гармонию?..
— Гармонию тишины.
— Как на небесах у Бога?
— Да. Предрассветная тишина наполнена сотнями звуков. Великий парадокс мироздания — сотни звуков рождают тишину... У нас осталось минут двадцать.
— До чего?
— До начала нового дня.
— И что тогда?
— Мы расстанемся.
— Ненадолго. Только до следующего рассвета.
— Синди, я тебя очень люблю.
— Да, поэтому я никогда не бываю для тебя «слишком».
— Что значит «слишком»?
— Слишком красивой, слишком странной, слишком умной, слишком робкой или, наоборот, смелой. Тебя восхищает все, что есть во мне, все, что есть я.
— Почему ты так говоришь?
— Мне трудно жить. Каждый шаг требует невероятных усилий, передо мной масса преград. Ищу работу, встречаюсь с начальниками, и все они говорят мне это слово «слишком»: «Ты слишком красива, а я бы хотел серую мышку, чтобы не отвлекала от дела и не создавала проблем с женой». Другой сожалеет, что мое образование слишком прилично для той работы, что у него есть. Третий решает, что я слишком скромна и чересчур хорошо воспитанна, а ему нужна пантера, способная драть с людей три шкуры. Четвертый заявляет о моем неумении просто смотреть на вещи...
— Это пройдет, Синди. Ты найдешь свое место в жизни.
— Лучше возьми меня на небо.
— Не могу... Скоро ты получишь в подарок якорь.
— Опять! Не говори про него! Я не выживу без тебя! Нет! Нет! Ты не уйдешь от меня! Нет!..
Кричу отчаянно, безумно, разрушая гармонию рассвета, и вместе с моим криком в озерное оцепенение врывается ослепительный июльский день. Пронзительные солнечные лучи закипают в горячих слезах, жгут глаза. Беснуюсь, размахиваю руками, пытаясь удержать брата, лодка качается, я теряю равновесие и падаю в озеро, в глубокую воду, холодеющую книзу из-за множества подземных фонтанчиков. Переворачиваюсь на спину, смотрю через колыхающуюся прозрачную массу на небо, на дно нашей лодки, опутанное зеленой тиной и пузырьками воздуха, на салатовые животики лягушек. Брат опускает лицо в воду. Утопаю в его синих глазах, длинных черных кудрях, расплывшихся по волнам.
— Синди, любимая, ты всегда будешь «слишком», но однажды это принесет тебе счастье.
Брат взмахивает руками, возносится над поверхностью воды. Ее толща разделяет нас навсегда. Я остаюсь на дне озера...
...Открываю глаза. Ринат сидит на моей кровати, уставшая, но очень радостная. Явно что-то хочет сообщить.
— Доброе утро, сестренка!
— Который час?
— Шесть утра.
— Ты только что вернулась из клуба?
— Да.
— Наверное, жутко устала?
— Неважно, взгляни, пожалуйста, на свои пальчики. Поднимаю к глазам правую руку и почти теряю сознание.
— Синди, что с тобой! Господи! Синди, не пугай меня!
— Ничего... Все в порядке. Где ты взяла этот перстень?
— Я все объясню, только, пожалуйста, успокойся. Умоляю...
Сажусь на кровати, снимаю перстень с безымянного пальца, внимательно рассматриваю оправленную в серебро старинную монету. Сверху якорь — символ Александра Македонского, снизу буквы на иврите — знаки Маккавеев.
— Эту монету сделал Иегуда Бецалель в триста двадцать седьмом году до нашей эры специально для меня.
— А для меня он случайно ничего не сделал?
Кажется, сестра уже привыкла к моим нестандартным высказываниям, даже не спрашивает, откуда мне известны такие невероятные подробности.
— Где ты взяла перстень, Ринат?
— Его купил тебе Ришар, то есть Эфраим.
— Ясно, пришел к тебе в клуб и убедил...
— Убедил, что любит тебя.
— А еще он любит свою жену и пятерых детей.
— У него нет детей!
— Когда это было?
— В тот же день, когда ты сожгла записку с его телефоном.
— Вечером заявился к тебе в клуб?
— Да пять ночей он приходил ко мне. Мы говорили с ним обо всем на свете.
— И он очаровал тебя его мессианскими речами.
— Конечно! Я так тебе завидую. Вы очень похожи с Эфраимом, но он намного понятнее.
— Почему Ришар не вернулся в Иерусалим?
— Он просил дать твой адрес здесь, в Будапеште, или в Израиле, но я объяснила, что не имею права сделать это без твоего разрешения.
— Это верно.
— Наша дружба дороже всего.
— Спасибо, Ринат.
— Но мне очень хотелось, чтобы вы встретились. И тогда Эфраим решил вернуться в Израиль твоим рейсом. Он поменял билет. А вчера пришел ко мне с этим перстнем. Хотел, чтобы я во сне надела кольцо тебе на палец, а утром ты бы сама заметила его... Но у меня не было сил ждать...
