– О каком именно объяснении вы говорите? Вы имеете в виду духовное?
– Наверно, нет.
– Тогда сверхъестественное, или магическое, или астрологическое?
– Нет, вовсе нет.
– Научное?
– Вероятно.
– Но мы же знаем научную причину.
– Нет, это была медицинская причина.
– Ну тогда о какого рода научном объяснении вы говорите?
– Неизвестном.
– Например?
– Я не знаю. Оно неизвестно.
– Я имею в виду – какая область науки?
– Это могла быть любая область, хотя мне кажется, что это, вероятно, что-то связанное с пространством, и жизнью, и разумом.
– Жизнь в смысле «жизнь на других планетах»? – пытаюсь я ее позабавить.
Она смотрит на меня – мои слова ее не позабавили, но и не обидели, как я того опасался.
– Нет, вовсе нет, – произносит она безмятежно.
Генриетта хочет вернуться – она говорит, что не чувствует себя лучше у моей матери. Я полагаю, что ей не стоит так быстро сдаваться. Мы провели здесь всего неделю. Я чувствую себя совершенно бессильным, и это ужасно. Если что и могло бы ей помочь, то только живопись. Это было самым лучшим шансом для нее. Как только эта мысль приходит мне в голову, я понимаю, что лгу. Я недостаточно для нее сделал.
И тут у меня зарождается идея. Она совсем крошечная и бессознательная, потому что я тут же ее подавляю. Но она не исчезает и продолжает меня точить: я мог бы предложить ей себя. Это самое лучшее, что я мог бы сделать. Вероятно, она бы не согласилась, но важен жест. Но потом я говорю себе: Джереми, твое тело не пирог. Его не предлагают из вежливости. И ты не сигарета и не можешь ожидать, что она скажет: «Нет, благодарю, я не курю», или «Да, большое спасибо».
Я просто чувствую, что сделать это – мой долг. Я люблю свою девушку, Лору, но у меня такое чувство, что я не буду настоящим другом леди Генриетте, если не предложу себя целиком и полностью. Я знаю, эти аргументы могут показаться безумными – мне они тоже кажутся таковыми. Но идея прочно засела у меня в мозгу, и я не могу от нее избавиться, как ни стараюсь.
В тот день она говорит мне:
– До того, как она умерла, я размышляла, каково мне будет, когда ее не станет. Я знала, что это будет ужасно, что я буду ужасно страдать, но мне казалось, что я окажусь достаточно сильной, чтобы пройти через это. Я даже воображала, что через день-два после ее смерти я превращусь в камень и стану бесчувственной, особенно внешне. Но получилось иначе. Я не могу перестать плакать, и мне кажется, что я никогда не смогу остановиться.
Я обнимаю Генриетту и глажу по волосам, но мне кажется, что сейчас не подходящее время, чтобы себя предложить. Лучше сегодня ночью. Я очень нервничаю из-за своей идеи, но чувствую, что должен хотя бы попытаться, иначе потом мне будет стыдно, что я этого не сделал.
В ту ночь она лежит на своей кровати, спиной ко мне. Я ложусь рядом с ней и обнимаю ее одной рукой. Она жмет мне руку, и я чувствую, что на щеках у нее слезы.
– Не плачьте. Повернитесь, – говорю я.
Она шмыгает носом, но не двигается.
– Повернись. Я хочу тебе что-то сказать. – Я осторожно поворачиваю ее к себе за плечо. Она смотрит на меня. Она похожа на ребенка. Лицо распухло от горя, и кажется, что оно по-детски пухлое. Такая беспомощная и уязвимая.
Теперь, когда ко мне обращено ее лицо, я не знаю, что говорить, поэтому просто целую ее. Она не отталкивает меня. Я сжимаю ее в объятиях и целую, и мы не произносим ни слова. Кажется, и ни о чем не думаем. По какой-то странной причине появляется ощущение, что все идет очень правильно и как должно, как будто это решит все наши проблемы и унесет нашу печаль. Но потом я понимаю, что это неправда, не может быть правдой. Боль не уходит вот так.
А может быть, и уходит. На следующее утро леди Генриетта улыбается мне впервые за долгое время. Она говорит:
– Теперь мы можем вернуться домой. Ты не имеешь ничего против, если мы выедем завтра?
– Ты не думаешь, что тебе бы следовало остаться здесь еще ненадолго, чтобы пережить этот тяжелый период?
– Со мной все в порядке. Я чувствую себя гораздо лучше и спокойнее, как будто что-то разрешилось, и теперь все так, как надо.
Она прикрывает крышкой коробку со спутанными волосами и продолжает:
– То, что случилось между нами прошлой ночью, вызвало у меня такое чувство, словно я соприкоснулась с Сарой. Это приблизило меня к ней. Я думаю, это было правильно.
Спустя минуту она добавляет:
– Ты не предавал свою любимую девушку. Ты не был ей неверен.
Глава 11
Я решаю не звонить Лоре перед приездом в Нью-Йорк, потому что хочу неожиданно открыть дверь нашей квартиры и застать ее врасплох. Возможно, это не очень-то хорошо, но с тех пор, как две ночи тому назад я изменил ей с Генриеттой, меня обуревают сомнения в ее верности и любви ко мне. Я даже начал сомневаться в великих достоинствах ее личности. Такая ли она чудесная на самом деле, как мне кажется? Не может ли она скрывать что-то ужасное – например, дурную черту характера, другого мужчину в своей постели или презрение ко мне? И тем не менее какая-то часть меня предвкушает, как я увижусь с ней и она будет меня утешать. Но я не могу избавиться от этого гнетущего страха, что, возможно, меня ожидает разочарование, и поэтому не звоню ей.
Я поднимаюсь в лифте на наш этаж. Сердце у меня сильно бьется, я тяжело дышу. Я пытаюсь вообразить, чем она будет заниматься, когда я войду в квартиру. Самое худшее, что я могу придумать, – это что я застану ее в постели с мужчиной. А самое лучшее – что она будет сидеть у рояля, сочиняя для меня пьесу, а Мину будет лежать на крышке инструмента, восхищенно слушая.
Но, возможно, она занимается чем-нибудь самым обычным – например, делает что-нибудь по дому или пьет апельсиновый сок на кухне.
Когда я подхожу к двери, то вместо того, чтобы позвонить или постучать, тихонько открываю ее своими ключами. Поскольку какая-то часть меня исполнена подозрений, что Лора слишком хороша, чтобы это было правдой, и предает меня за моей спиной, а, возможно, даже ненавидит, то передо мной вдруг возникает ведение: она сидит у рояля и, держа в руках маленькую куклу вуду, изображающую меня, втыкает в нее булавки и сжигает ее волосы. А потом, когда я войду, она быстро спрячет куклу в рояле, даже не беспокоясь о том, что пепел от сгоревших волос попадет на маленькие фетровые молоточки музыкального инструмента и испортит их.
Я открываю дверь и смотрю прямо на рояль. Мое сердце слегка замирает, когда я вижу, что Лора не сидит там, сочиняя для меня пьесу. Я уже собираюсь направиться в спальню, поскольку предположение, что она может оказаться в постели с мужчиной, не кажется мне таким уж нереальным. Но вдруг я замечаю какое-то движение в углу гостиной. Это она. Лора сидит на табурете от рояля, но не возле рояля. Она рядом со шкафами для картотек – теми самыми, которые подарила мне, когда я сюда переехал, чтобы я чувствовал себя как дома. Я никогда не притрагивался к ним и не знал, что она их заполнила. Но. очевидно, она это сделала, потому что один из ящиков выдвинут и ее тонкие пальцы перебирают пластиковые папки. И вдруг я чувствую ревность к этим ужасным серым шкафам, которые преследовали меня всю жизнь в разных перевоплощениях и теперь крадут мою любимою девушку или, по крайней мере, безмятежно принимают ее ласки. Я всегда находил их зловещими, несущими угрозу, подлыми, порочными, гнусными, бюрократичными, и их холодные металлические тела таились в тени гостиной, как грешные мысли. Мину, которая лежит на верхушке одного из этих шкафов, наблюдает, как я приближаюсь, но Лора еще не заметила моего присутствия.
