На Саи пахнуло землей и дымом от проходящей мимо женщины с ребенком.
— Не знаете, где живет Джиан?
Женщина указала на дом, напротив которого стояла Саи. Саи опешила.
Мелкое, косое и грязное строение. Стены из бетона весьма жалкого качества, плохо перемешанного, рябого. К углу прилепились изоляторы электропроводки, провода введены через окна, затянутые стальной штукатурной сеткой. Пованивает прохудившейся канализацией. У ржавой колючей проволоки забора кудахчут куры, орет петух. Вот он хозяйским взглядом смерил своих рабынь, выбрал жертву, накинулся на нее…
Верхний этаж дома недостроен, очевидно, не хватило средств. Торчит арматура, на концы прутьев которой насажены пустые пластиковые бутылки.
И все же это чей-то милый дом, чье-то гнездо. У веранды ноготки и циннии. Входная дверь приоткрыта, на облупленной стене виднеются часы и плакат: златовласое дитя в кружевном чепчике — как раз та пошлая безвкусица, над которой смеются Лола и Нони.
Таких домов тоже немало в округе. Они принадлежат зацепившимся за самый нижний край среднего класса, не имеющим надежды взобраться выше, но зато имеющим вполне ощутимый шанс в любой момент загреметь вниз.
* * *
Дом не соответствовал облику Джиана, его английскому, его одежде, его образованию. И его будущему. Семья вкладывала все, что получала, в его воспитание, образование, в подготовку к жизни в большом мире. Замужество сестер, обучение младшего брата, вставная челюсть для бабушки — все подождет до лучших времен, когда он оперится, взлетит, когда он что-то вернет близким.
Саи почувствовала стыд. Сначала за него. Сохранил достоинство! Затем за себя. Того не ведая, она оказалась вовлеченной во все это.
Она стояла и смотрела, глазела на подзаборных куриц.
* * *
Куры — натуральное хозяйство. Свежие яйца и мясо к столу. Пополнение скудного семейного бюджета. Автономное сообщество. Иллюстрация насилия. Петух топчет курицу, курица отчаянно орет и хлопает крыльями.
Насмотрелась? Можно идти?
Дверь открылась шире, из дома вышла девочка лет десяти с кастрюлей, очевидно, чтобы отмыть ее под краном наружного водопровода.
— Здесь живет Джиан? — вдруг вырвалось у Саи.
Девочка нахмурилась. С чего это вдруг прохожие интересуются ее братом?
— Он мой учитель математики.
Не переставая хмуриться, девочка поставила кастрюлю и вернулась в дом. Петух заметил на дне кастрюли нечто достойное внимания, тотчас прыгнул туда, задрал хвост и принялся что-то выклевывать.
В этот момент вышел Джиан и сразу заметил брезгливость на лице Саи, прежде чем она успела эту брезгливость замаскировать. Джиан вспыхнул. Да как она посмела! Да как… А он еще собирался к ней… Хорошо, что не успел.
Петух выбрался из кастрюли и гордо зашагал в направлении своего гарема. Он единственный здесь сохранял достоинство и величественную невозмутимость. Чувствовалось в нем что-то старинное, колониальное.
* * *
— Чего тебе?
Жесткий взгляд, праведный гнев… грязный лицемер. Лживая тварь. Такая же вонючая, как и покосившийся наружный клозет из четырех палок и куска брезента дальше во дворе. Хорошо он на этом фоне смотрится, просится на снимок.
Может, надеялся внедриться в Чо-Ойю, переселиться туда со всем семейством, пользоваться туалетом большего размера, чем вся его хижина. Чо-Ойю, конечно, развалина, но развалина величественная, руины замка. У Чо-Ойю нет будущего, зато есть осязаемое прошлое. Кинематографическое.
Сестра разглядывала их с любопытством.
Саи сказала, что пришла из-за отца Бути.
Да и как не возмущаться вопиющей, махровой несправедливостью! Армейский джип увез отца Бути в аэропорт Силигури, не оставив ему ничего, кроме воспоминаний: овациями встречали его лекции об оазисе швейцарской экономики на склонах Гималаев; его поэму, посвященную корове, опубликовала «Иллюстрейтед уикли»… А вечера на веранде дядюшки Потти, полная луна в небе, как колесо его чудесного сыра!
А теперь он из деятельного преобразователя превратится в обитателя стерильного дома престарелых, из самостоятельной экономической единицы в иждивенца государства.
И дядюшка Потти в приступе пьяной скорби чувствует, как волны времени сокрушают хрупкую скорлупку бытия.
* * *
— Вот видишь, что вы наделали!
— Что я наделал? Что я сделал твоему отцу Бути?
— Всё.
— Значит, ради твоего папаши Бути непальцы должны еще двести лет сидеть в рабстве? — Джиан вышел за ворота, выведя за собой Саи.
— О непальцах заботишься? Да отец Бути сделал больше для непальцев, для всех здешних жителей, чем тебе когда-нибудь удастся.
Джиан распалялся все больше:
— Да туда ему и дорога, твоему Бути! Нужны нам здесь швейцарцы! А то у нас своего молока не было!
— Молоко было, а сыра не было.
— И не надо. Мы в Индии живем и без сыра обходились. А без «шоколадных сигар» и подавно.
Саи тоже злилась, ее подмывало вцепиться в эту образину когтями, избить этого самовлюбленного болвана.
— Отец Бути нес сюда цивилизацию.
— Дура! Сыр — это не цивилизация. Цивилизация — это школы и больницы.
«Дура!» Да как он смеет!
— Он показывал пример. Для застрявших на таком уровне, как ты и твоя семья.
— О да, швейцарские стандарты. Сыр, шоколад, часы… Смотри, как бы кто-нибудь не поджег твой дом, чтобы свести тебя на мой уровень. Д-дура!
Опять «дура»!
— Зачем же ты тогда ешь этот самый сыр? Лицемер! Как жадно жрал тосты с сыром, шоколад лопал… Как свинья заглатывал. И лососятину заморскую, и пирожные…
Джиан вспомнил застолье в Чо-Ойю и невольно захихикал. Гнев забуксовал, застрял, развалился. Осколки полетели в разные стороны, в любовь и ненависть, в склонность к уюту и комфорту и в презрение к повседневности. И сыра с шоколадом, и маслица на патриотизм намазать… любовь возвышающая, романтическая, надрывно-трагическая — и любовь в уютном гнездышке, тишь-гладь и бури-цунами…
* * *
Саи улыбнулась.
— Момо?
Голосом даже просительным.
Гнев вернулся. Нет, не так он собирался завершить этот разговор. Ей не удастся скрутить его в бараний рог, подчинить, заставить унижаться. Он должен проявить себя мужчиной. Суровый тон, величественные жесты…
* * *
Да, нужно показать себя сильным. Уж очень робким он оказался, очень многого боялся. Герой, бросивший вызов правительству, горевший очистительным огнем, наслаждавшийся унижением сестер из «Мон ами».
Он дрожал, прислушиваясь к разговорам у Гомпу. Много крику, лозунгов всяких… Жечь да грабить давно пора!
