– Алло! Я вас слушаю! – нахмурилась она. – Да, я Светлана Николаевна, а в чем, собственно, дело?
Прошло несколько томительных секунд, во время которых в трубке что-то говорили, и Володя увидел, как лицо матери покрывалось смертельной бледностью.
– Что случилось? – испуганно прошептал он, хватая ее за руку.
Не обратив на сына внимания, даже не отняв руки, Света вслушивалась в слова на том конце провода, и ей казалось, что жизнь останавливается.
– Когда? – услышал Володя, и от одного короткого слова по его телу побежали мурашки. Голос матери был настолько глух и тих, что он откровенно перепугался.
– Мама, что произошло? – жарко зашептал он, теребя ее за рукав ночной рубашки и пытаясь заглянуть ей в лицо, но оно было непроницаемо каменным, а в глазах, всегда таких светлых и теплых, застыли страх и отчаяние.
– Когда я должна это сделать? – Побелевшие губы матери чуть шевельнулись. – Хорошо, я буду, – выдохнула она и нажала клавишу отбоя.
– Мама? – Володя вопросительно посмотрел на мать.
– Сынок, сегодня ночью погиб Ванечка.
– Нет! – Он затряс головой и отступил от матери на шаг. – Они перепутали, Ваня жив. Я знаю, если бы с ним что-то произошло, я бы почувствовал. Это не он, это кто-то другой, мам.
– Ночью пьяный водитель чуть не сшиб двоих мальчиков. Ванечка оказался рядом случайно, – проговорила Света, будто не слыша слов сына. – Он успел их вытащить из-под колес, а сам отойти не успел.
– А Ленка? – прошептал Володя.
– Она в больнице. Номер мне дали. Сегодня я должна съездить и к ней, и… – она хотела сказать «на опознание», но не смогла выговорить этих слов, – и к Ване.
– Я с тобой, – моментально отреагировал Володя. Его трясло, зубы выбивали мелкую частую дробь, но он старался держаться, чтобы не причинять матери дополнительных страданий.
– Я поеду одна. Ни в больнице, ни тем более в морге тебе делать нечего, – твердо проговорила она.
– Если не хочешь брать меня с собой – не нужно. Я буду ждать около входа, но одну тебя не оставлю, – вдруг решительно отрезал он, и Светлана почувствовала, что рядом с ней есть мужская рука.
– Как скажешь, – согласилась она.
Сев на край кровати, она прикрыла глаза и безвольно опустила руки вдоль тела. Бронзовое зеркало в белом безмолвии не обмануло. Еще шесть часов назад она была самой счастливой на свете и не просила у судьбы ничего, и вот теперь, когда первый день года только наступал, она не могла объять разумом обрушившееся на нее несчастье – потерю дорогого ей человека, почти сына, части ее самой, ее души и сердца. Через два часа, позвонив в больницу, она узнает, что этой ночью погиб еще один человек и что этот человек – ее родной внук. Возврата в прошлое не было даже через огненное пекло зазеркального коридора, потому что острые, как бритва, осколки лежали мелкой пылью на дне глубокой пропасти, заглянуть в которую было выше человеческих сил.
* * *
Смерть Ивана все разрезала надвое, расколов мир любивших его на «до» и «после». Холодные руки одиночества сомкнулись, прижимая к себе, обдавая страхом. Отчаяние и безысходная тоска, зазвенев на пределе, словно натянутая до отказа струна, слились воедино, обрушив на землю кричащий мир боли и бессилия. Сворачиваясь в тугую спираль и распрямляясь обратно, время расчерчивало незримую карту вечности.
А за окном, забыв об очередности, будто по чьему-то недосмотру, на город обрушилась весна. Но дни ее были не ласковыми, не щедрыми, а серыми и угрюмыми, с обманчиво-сквозящими ветрами и хмурыми каплями глуховатой капели. По краям асфальтовых тротуаров неслись мутные потоки грязного тающего снега, на выступивших проталинах земли бурыми островками желтела прошлогодняя трава, едва тронутая свежими зеленоватыми побегами. Шла только первая неделя января, а на гибких ветках сирени уже наливались почки. Старательно отделив две тысячи четвертый от две тысячи пятого, время перевернуло странички календарей и забыло о нашем грешном мире, занявшись, вероятно, более важными делами.
Сегодня, седьмого января, был день рождения Светланы. Шагая с тяжелыми сумками по хлюпающей под ногами слякоти, она думала о том, что лучше бы этого дня не было вовсе. Осознание того, что она не любит свои дни рождения, пришло как-то незаметно.
Праздники, такие долгожданные и желанные в детстве, вдруг стали тяготить, отдаваясь в подсознании горечью и утратой чего-то светлого и дорогого. Каждый прожитый год уже не приносил, а отрывал часть жизни, часть того, что отмерено ей на этой земле. Прибавлялись проблемы, множились неразрешимые вопросы, увеличивалась ответственность, тяготила безысходность. Казалось, что больше того, что уже навалилось, выдержать невозможно, но поверх старого наслаивалось новое и, еще ниже пригнувшись к земле, она продолжала идти.
Снежно-серая жижа, жирным слоем разлитая по тротуару, затекала в швы обуви; грязными дырами темнели на газонах островки проталин, надрывно каркало воронье и низко, почти касаясь земли, темнело безрадостное застиранное небо. Хлюпающую и чмокающую на все лады грязь мостовых рассекали упругие протекторы автомобилей, эта ледяная каша волной откатывалась в разные стороны и тут же стекалась обратно.
Шагая по этой хляби, Светлана с горечью размышляла о том, что все в этом мире предначертано заранее и счастье, даже если оно и существует, знает не все адреса и заходит не в каждый дом. Тот, кто отмерял на ее долю счастье и беду, видимо, ошибся, расплескав радость и удачу по дороге и наполнив ее мерку тоской и печалью. Слишком мало было в ее жизни счастья, слишком дорогой ценой расплачивалась она за каждую встречу с ним.
Вспоминая глаза дочери, погасшие, неживые, Светлана до крови прикусывала губу, боясь расплакаться или закричать. Сейчас, после того как дочь, не выдержав щемящего одиночества, переехала к ней, они были совсем рядом, но помочь Аленке она была пока не в силах. К смерти любимых невозможно привыкнуть, ее нельзя ни обойти, ни победить, ее можно только пережить, а для этого нужно время.
Долгими ночами, ворочаясь с боку на бок, она пыталась вспомнить те мгновения, когда и в ее доме бывало счастье. Но то ли гостило оно слишком редко, то ли было это слишком давно. Все прошло сквозь пальцы сжатых ладоней водою прожитых дней, оставив в сердце влажный след непролитых слез и гулкую пустоту звенящего одиночества.
* * *
Залитый холодной мутной жижей чуть ли не по колено, город тонул в грязи и неряшливости, а в глубине аллей лесопарка все еще хозяйничала зима, поддерживая из последних сил видимость опрятной рождественской картинки. Еще несколько дней назад по обочинам расчищенных дорожек стояли сугробы, напоминающие высоко взбитые, добротные пуховые перины, и вот теперь, оседая, они темнели и проливались талой водой.
Воробьи, обрадовавшись нежданному теплу, купались в этих лужах, ныряя в теплые потоки чуть ли не с головой и захлебываясь в восторженном чириканье. Накричавшись до хрипоты и вымокнув до последнего перышка, они вылезали из одной лужи, чтобы тотчас же упасть в другую. Пьяные и дурные от тепла и поднятого ими же самими оглушительного шума, они не замечали ничего вокруг, упиваясь счастьем, выпавшим на их воробьиную долю так неожиданно и так щедро.
