Но правильно ли я делал, пытаясь убежать в историю? Имело ли это какой-нибудь смысл? Ведь, в конце концов, мы находим в ней то же самое, от чего, как нам казалось, мы можем убежать.
Геродот втянут в некую неразрешимую дилемму. С одной стороны, он посвящает жизнь попыткам сохранить историческую правду, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение. С другой, главный источник в его исследованиях — не реальная история, а история, рассказанная другими, то есть такая, какой она им виделась, то есть выборочно закрепленная в памяти и позже по-своему представленная. Словом, это история не объективная, а такая, какой его собеседники хотели бы, чтобы она была. И из этого противоречия нет выхода. Мы можем попытаться уменьшить его, смягчить, но никогда не достигнем совершенства. Неустраним субъективный фактор, его деформирующее присутствие. Наш грек понимает это и потому все время оговаривается: «как мне сказали», «как считается», «по-разному это представляют» и т. д. Так что в идеальном смысле мы всегда имеем дело не с реальной историей, а с рассказанной, представленной, с той, каковой — как кому-то кажется — она была, с той, в которую кто-то верит.
Эта истина — возможно, самое большое открытие Геродота.
До Галикарнаса, где когда-то родился Геродот, я добрался с острова Кос на маленьком суденышке. На середине пути старый молчаливый моряк снял с мачты греческий флаг и водрузил флаг турецкий. Оба флага были помяты и потрепаны.
Городишко лежал в глубине лазурного залива, заполненного оставшимися без дела в это осеннее время года яхтами. Вопрос о дороге в Галикарнас полицейский вежливо скорректировал: в Бодрум, потому что теперь именно так, по-турецки, называется это место. В маленькой дешевой гостинице на побережье у портье было воспаление надкостницы, его щеку так страшно раздуло, что я опасался, выдержит ли его кожа. И на всякий случай встал подальше от него. В крохотной комнатушке наверху ничего на закрывалось — ни дверь, ни окно, ни створки шкафа, — и я почувствовал себя в привычной, знакомой обстановке. На завтрак у меня был великолепный турецкий кофе с кардамоном, лепешка-пита, кусок козьего сыра, лук и оливки.
Я пошел по главной улице городка, усаженной пальмами, фикусами и азалиями. В одном месте, на берегу залива, на длинном столе, с которого стекала вода, рыбаки продавали утренний улов. Они придавливали скачущую по столешнице рыбу, разбивали ей голову гирькой, моментально потрошили и широким жестом выбрасывали внутренности в залив. В этом месте вода кипела от рыбы, поджидавшей кормежки. Под утро рыбаки загоняли ее в сети, вытаскивали и бросали на осклизлый стол — под нож. Так природа, пожирая свой хвост, кормила себя и людей.
* * *
На середине дороги, на выступающем в море мысу, стоит на возвышении построенный еще крестоносцами замок св. Петра. В нем размещается довольно необычный музей подводной археологии. Там выставлено то, что ныряльщики нашли на дне Эгейского моря. Бросается в глаза большая коллекция амфор. Амфоры известны уже пять тысяч лет. Исполненные изысканной грации, стройные, с лебяжьими шеями, они соединяют в себе изящество формы со стойкостью материала — обожженной глины и камня. В них перевозили оливковое масло и вино, мед и сыр, зерно и фрукты, и были они распространены по всему античному миру — от Геркулесовых столпов до Колхиды и Индии. Дно Эгейского моря усеяно черепками, но много там и целых амфор, возможно, до сих пор хранящих масло и мед: лежат себе где-нибудь на уступах прибрежных скал или под песком вроде притаившихся, неподвижных существ.
Но то, что достали ныряльщики, — лишь часть оставшегося под водой мира. Как и тот мир, в котором мы живем, мир подводных глубин разнообразен и богат. Есть там свои острова, на тех островах — свои города и деревушки, порты и пристани, храмы и святилища, алтари и статуи. Есть затопленные корабли и множество рыбацких лодок. Купеческие парусники и поджидающие их пиратские корабли. На дне лежат финикийские галеры, а под Саламином — великий персидский флот, гордость Ксеркса. Бесчисленные табуны коней, стада коз и отары овец. Леса и пахотные поля. Виноградники и оливковые рощи.
Мир, который знал Геродот.
Но больше всего меня взволновала темная комната, похожая на мрачную таинственную пещеру. В ней на столах, в витринах на полках лежат поднятые со дна моря и специально подсвеченные предметы из стекла: кубки, тарелочки, кувшинчики, флакончики, бокалы. Когда зал открыт и снаружи падает дневной свет, этого не увидишь. И только когда закроют двери и станет темно, смотритель поворачивает выключатель. Во всех сосудиках загораются лампочки, и хрупкое матовое стекло оживает, начинает переливаться, светиться, пульсировать. Мы стоим в кромешной темноте, как будто на дне морском, на пиру у Посейдона, фигуру которого освещают богини, держащие высоко над головой масляные светильники.
Мы стоим в темноте, окруженные светом.
Я вернулся в гостиницу. За стойкой вместо захворавшего парня стояла молодая черноглазая турчанка. Когда она увидела меня, ее лицо приняло выражение, в котором профессиональная улыбка, призванная привлекать и искушать туристов, сдерживалась императивом традиции демонстрировать в отношении чужого мужчины серьезность и бесстрастность.
Памяти Рышарда Капущинского
Послесловие
Ксения Старосельская Я с глубокой благодарностью думаю о книгах, которые он написал, и с глубокой печалью — о книгах, которых не успел написать. Большой писатель, благородный человек, без устали странствовавший по нашему завораживающему, но вечно неспокойному миру. Человек, для которого любые барьеры существовали лишь для того, чтобы их преодолевать — мыслью, сердцем, творчеством.
Вислава Шимборская, лауреат Нобелевской премии по литературе
В Варшаве 23 января 2007 года умер Рышард Капущинский. Умер, месяц с небольшим не дожив до своего семидесятипятилетия. Не дожив, очень возможно, до получения Нобелевской премии — его имя в 2006-м называлось среди кандидатов, а многие с уверенностью говорили: «Ну уж в будущем году непременно…». Весть о его кончине мгновенно облетела мир. В самых разных уголках земли последние тридцать лет в ответ на вопрос, кто вам известен из современных польских писателей, едва ли не первым прозвучало бы имя: Капущинский (не в одном книжном магазине в Европе у него есть «своя» полка, чего удостаивается далеко не всякий писатель). В разных уголках, но, к сожалению, не у нас… впрочем, об этом позже.
Кто он был? Каким был? Ответить очень просто: он был репортер, который возвел репортаж в ранг высокого искусства («лучший журналист XX века» — по мнению Гарсиа Маркеса; «Геродот нашей эпохи» — прозвучало со страниц «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг»). Он был поэт (недавно в Польше опубликован томик его стихов), и этот дар, очевидно, помогал ему писать свои книги так, что материя сухих фактов обретала поэтические черты, увлекала читателя, и тот, погружаясь в живой, наглядный мир образов и событий, становился их участником и одновременно получал импульс к серьезным размышлениям. Салман Рушди однажды сказан: «Если тебе нужны сухие факты, обращайся к кому-нибудь другому; за Капущинского берешься тогда, когда хочешь вникнуть в предмет глубже и основательнее». Любознательность его не знала границ: ему было дело до всего, что происходит здесь и сейчас; он был щедр и делился своими впечатлениями и наблюдениями, своими мыслями, никогда не навязывая собственного мнения, не беря на себя роль судьи, не принимая ничьей стороны — описывал то, что видел и как видел, брал нас с собой в свои путешествия и открывал такие пласты, куда без него мы бы не сумели проникнуть. Он был скромен, прост, обаятелен; с ним было интересно и легко. Он был смел — кто-то может сказать «до безрассудства». У него был острый глаз и потрясающая интуиция: он умудрялся оказываться в горячих точках планеты ровно в тот момент, когда там происходили важнейшие не только для данной страны, но и для всего мира события. Он не ведал, что такое равнодушие; ему был интересен каждый собеседник — он умел слушать и понимать. Он был полон энергии и планов. Он был стремителен, молод; он был живой — невозможно поверить, что его больше нет. Правда остались книги; они — свидетельства бурной истории второй половины XX века и образец для тех, кто хочет овладеть журналистским мастерством; откликнувшись на известие о его смерти, мексиканская газета «Эль Универсал» сообщила: «Его книги стали обязательным чтением для студентов журналистики во всем мире».
