Одно отличает людей такого рода: это ненасытные люди-губки, которые все легко впитывают и так же легко с этим расстаются. В них ничто надолго не задерживается, а поскольку природа не терпит пустоты, им постоянно нужно что-то новое, они постоянно должны что-то впитывать, добавлять, множить, увеличивать. Ум Геродота не в состоянии задержаться на одном событии или на одной стране. Его все время что-то манит, подталкивает. Тот факт, который он сегодня открыл, завтра больше его не привлекает, он уже должен идти (ехать) дальше, еще куда-то.
Такие люди полезны для других, но, в сущности, несчастливы, потому что очень одиноки. Они, конечно, ищут близких себе людей, и им даже кажется порой, что в какой-то стране или каком-то городе они нашли, уже познакомились с ними и все о них разузнали. Но в один прекрасный день вдруг чувствуют, что их ничего с теми людьми не соединяет, что они могут немедленно отсюда уехать, потому что внезапно понимают: их озарила своим светом какая-то другая страна, какие-то другие люда, а то событие, которое они еще вчера так переживали, поблекло и потеряло всякое значение и смысл.
По-настоящему они ни к чему не привязываются, не пускают корни слишком глубоко. Их способность сопереживать искренняя, но поверхностная. Вопрос о стране, понравившейся больше остальных, приводит их в замешательство, они не знают, что ответить. Действительно, какая из стран? По-своему все, в каждой есть что-то интересное. В какую страну им хотелось бы вернуться? Снова замешательство: они никогда не задавали себе таких вопросов. Куда они наверняка хотели бы вернуться, так это на дорогу. Снова оказаться в пути — вот что их влечет.
В действительности мы не знаем, что манит человека в мир. Любопытство? Жажда переживаний? Потребность постоянно удивляться? Человек, который перестает удивляться, опустошен, у него перегоревшее сердце. В человеке, который считает, что все уже было и ничто не может его удивить, умерло самое прекрасное — красота жизни. Геродот — прямая противоположность. Подвижный, увлеченный, неутомимый кочевник, полный планов, замыслов, гипотез. Он всегда в пути. Даже когда он дома (но где его дом?), он или только что вернулся из экспедиции, или уже готовит новую. Путешествие как напряжение физических сил и ума, как попытка узнать все — жизнь, мир, себя.
Он носит в голове карту мира, впрочем, он сам создает ее, изменяет, дополняет. Это живая картина, подвижный калейдоскоп, мелькающий экран. На нем происходят тысячи вещей. Египтяне строят пирамиду, скифы охотятся на большого зверя, финикийцы крадут девушек, а Феретима, царица Кирении, умирает лютой смертью, ибо ее тело заживо сгнило от кишащих в нем червей.
На карте Геродота есть Греция и Крит, Персия и Кавказ, Аравия и Красное море[37]. Нет ни Китая, ни обеих Америк, ни Тихого океана. У него нет уверенности относительно очертаний Европы, задумывается он и над самим происхождением этого названия. О Европе никто не знает наверняка, как о ее части, простирающейся на восток, так и на север, омывается ли она морем; то лишь известно, что она так протяженна, как две другие части света, вместе взятые<…> Не могу также узнать имена тех, кто эти границы установил и откуда взялись эти названия.
Он не занимается будущим, завтра — это просто очередное сегодня, его интересует вчерашний день, исчезающее прошлое, он боится, что оно улетучится из нашей памяти, что мы потеряем его. Мы — люди, потому что рассказываем истории и мифы и этим отличаемся от зверей, общая история и общие легенды укрепляют общность, а человек может существовать только в сообществе, благодаря ему. Еще не придуманы индивидуализм, эгоцентризм, фрейдизм, это будет только через две тысячи лет. Пока что люди собираются вечерами за длинным общим столом, у костра, под старым деревом, хорошо, если рядом море, едят, пьют вино, разговаривают. В эти разговоры вплетены бесконечно разнообразные рассказы. Если появится случайный гость, путник, его пригласят к столу. А он будет сидеть и слушать. А завтра он пойдет дальше. В новом месте его снова пригласят за стол. Сценарий этих вечеров повторяется. Если у путника хорошая память, а у Геродота память, должно быть, была феноменальная, то со временем он сможет собрать много историй. Это один из источников информации для нашего грека. Другим источником служило то, что он увидел. А еще — то, о чем он думал.
Было время, когда путешествия в прошлое привлекали меня больше, чем мои реальные корреспондентские поездки. Такое случалось в минуты усталости от современной жизни. Все в ней повторялось: политика — грязные игры и вранье; жизнь старика — бедность и безнадежность; разделение мира на Восток и Запад — вечно одно и то же.
И точно так же как когда-то я хотел пересечь границу в пространстве, так теперь меня тянуло пересечь границу во времени.
Я боялся, что могу попасть в ловушку провинциализма. Понятие «провинциализм» мы обычно связываем с пространством. Провинциален тот, чье мышление ограничено узким пространством, которому он приписывает чрезмерную, универсальную значимость. Но Т. С. Элиот предостерегает от другого провинциализма — не пространства, а времени. «В нашу эпоху, — пишет он в эссе о Вергилии в 1944 году, — когда люди более чем когда бы то ни было склонны путать ум со знанием, а знание — с информацией, и пытаются решить жизненные проблемы в технических терминах, рождается новый вид провинциализма, который наверняка попросит для себя иного названия. Это провинциализм не пространства, а времени; для него история — всего лишь хроника изобретений человечества, которые свое отслужили и были выброшены на свалку; мир для него — исключительная собственность живущих, в которой умершие не принимают ни малейшего участия. Провинциализм этого вида несет с собой опасность того, что все мы, все, живущие на планете, можем стать провинциалами, а те, кому это не нравится, могут стать отшельниками».
Есть, стало быть, провинциалы пространства, а есть провинциалы времени. Каждый глобус, каждая карта мира показывает первым, как далеко они зашли в своем провинциализме, как ослеплены им; равно как и каждая история, в том числе и каждая страница Геродота, показывает вторым, что настоящее время существовало всегда, ибо история является лишь непрерывным потоком настоящего, а уходящая в глубь времен история была для живших тогда людей их самым близким сердцу днем сегодняшним.
Для того чтобы спасти себя от провинциализма времени, я отправлялся в мир Геродота. Многоопытный, мудрый грек был моим проводником. Мы вместе странствовали в течение многих лет. И несмотря на то что в дороге лучше одному, я думаю, мы не мешали друг другу: нас разделяло расстояние в две с половиной тысячи лет и еще другой вид дистанции, проистекающий из моего почтения: хотя в отношениях с другими Геродот был прост и доброжелателен, у меня всегда оставалось ощущение, что я общаюсь с гигантом.
Таким образом, мои путешествия проходили в двух измерениях: во времени (в древнюю Грецию, Персию, к скифам) и в пространстве (текущая работа в Африке, Азии и Латинской Америке). Прошлое существовало в настоящем, оба эти времени соединялись, образуя непрерывный поток истории.
