Если бы можно было остановить одно мгновение происходящего на всем свете, заморозить и смотреть, будто оно в стеклянном шаре, отрывая его от мгновения "до" и мгновения "после", превратить линию времени в океан пространства. Нет.
Череп Бальтазара затрещал. Он пошатнулся и рухнул во весь рост. Слышно было сопение усталых людей, эхо повторяло "вон он", грохотали поспешные шаги остальных.
Между тем догорали дом Бальтазара, конюшня, коровник и хлев. Из всего хозяйства в лесу уцелел только сеновал.
— Поделом ему.
— Чертов сын.
LXIV
Старик Вацконис умер, но Бальтазар остался жив. Его перевезли в Гинье, в дом тестя. Сурконт сразу же послал за доктором. Никогда еще Томаш не видел дедушку таким раздраженным. Он, всегда такой добродушный, теперь отвечал резко, отворачивался, его коротко стриженые седые усы топорщились, скрывая какие-то невысказанные слова. Он пошел в село и сидел у постели больного, который не приходил в сознание.
Большая керосиновая лампа, поставленная на табурет, ярко светила. Бальтазар лежал на кровати, с которой убрали все подушки, оставив только одну — у него под головой. С него смыли грязь и кровь, иссиня-смуглое лицо оттеняла белая повязка из грубого полотна. Надо было его соборовать, но тогда, вопреки всем ожиданиям, он открыл глаза. Взгляд его был как будто удивленным, спокойным. Казалось, он не понимает, где находится, и что все это значит.
Настоятель, связанный тайной исповеди, не разглашал услышанного и лишь уверял, что Бальтазар был в полном сознании. Быть может, внезапное потрясение освободило его от паутины и тумана, в которых он плутал. Его разговор с ксендзом продолжался долго. Потом, с течением времени, Монкевич начал кое-что рассказывать, находя оправдание в пользе, которую он из этого извлекал. Он подкреплял некоторыми подробностями свои проповеди о ловушках, подстерегающих человеческую душу и таким образом многие факты стали достоянием общественности.
Хотя ксендз Монкевич был опытным священником и слышал в своей исповедальне всякое, все же он был поражен. Не столько тяжелыми грехами (в них Бальтазар исповедался ему впервые, словно прежде не осознавал их и вдруг увидел), сколько, пожалуй, отчаянием или упорством, с каким этот человек возвращался к мысли, что он осужден. Настоятель объяснял ему, что никто не имеет права так говорить, что милость Божия безгранична, и раскаяния в грехах достаточно, чтобы получить прощение. А раскаивался Бальтазар искренне и глубоко. Настолько глубоко, что обращал свое раскаяние против всего, чем был прежде, не щадя ничего. Он внимательно слушал ксендза, но спустя мгновение повторял свое: "Мне ничего не поможет" и "он здесь".
Стало быть, Бальтазар воспринимал ясность, с которой видел свое прошлое, как светлый круг в темноте, откуда он пришел и куда уходил. У него уже выработался навык ожидать все новых ухищрений, которые ввергнут его в прежние страдания. А слова "он здесь" звучали так уверенно, что ксендз Монкевич беспокойно оглядывался.
Виновному в столь тяжелом прегрешении, как отчаяние, он должен был отпустить грехи и преподать последние таинства. До сих пор настоятелю не приходилось иметь дело ни с чем подобным и, мучимый совестью, желая быть в ладу с самим собой, он пытался обнаружить у Бальтазара хоть тень надежды. Ему удалось добиться того, что больной уже не возражал, — впрочем, просто потому, что явно слабел. Пребывание с ним расстроило нервы Монкевича — словно недуг, который ему пришлось лечить, был заразным, а он мог противопоставить Злу лишь немногое, но не хотел в этом признаваться.
Когда в горницу вошли люди, Бальтазар от недостатка сил или желания ничем не обнаружил, что замечает их присутствие. Он всматривался в одну точку и туда, в пространство, сказал:
— Дуб.
Относилось это к обрезу в дупле дуба в силу простого автоматизма возвращения к прошлому, или выражало какую-то мысль? Сразу после этого он потерял сознание.
Доктор Кон приехал поздней ночью. Он сказал, что шансы есть — вот если бы, например, операция… Но для этого нужно везти его на лошадях, а потом по железной дороге в большую больницу. Иными словами, оставалось ждать и не утруждать себя ненужными хлопотами. Бальтазар дожил только до утра. Подсолнухи выставляли из тумана свои черноватые диски, сонно кудахтали куры, стряхивая с крыльев росу. Тогда он еще раз окинул взглядом потолочные балки над головой, липа людей, и все это, вероятно, показалось ему странным.
— Ребята, вместе.
Это были его последние, непонятные слова, и спустя несколько минут он умер.
Утром уже не было нужды туда заглядывать. Поэтому для Томаша маска смертного покоя не заслонила образа живого Бальтазара. Верхняя губа немного по-девичьи приподнята, тени и усмешки пробегают по круглому, всегда слишком молодому лицу — пусть он таким и останется.
— Ну? Что я говорила? Допился до смерти, мерзавец, — и бабушка Мися крестилась, прибавляя: — Упокой, Господи, его душу.
Антонина вздыхала, сетуя на судьбу человека, который сегодня живет, а завтра гниет. Что касается Хелены, то она совсем забыла, что вынашивала планы переселить Бальтазара и переехать в его дом. Она лишь сожалела, что столько добра сгорело, но это сожаление вытекало не из эгоизма, а из заботы о плодах трудов человеческих.
На похороны пришли все жители усадьбы. Шел дождь, и Томаш прижимался к бабушке Мисе, держа над ней раскрытый зонтик. Капли святой воды с кропила настоятеля исчезали в струях ливня, шумевшего в листьях дубов.
Настоятель размышлял о случае Бальтазара, и мысли его путались. В правильности сделанных выводов он уверился, лишь когда привык произносить их вслух и утверждаться в своем мнении через многократное его повторение. Он говорил о людях, которые не позволяют проникнуть в свое сердце Святому Духу: человеческая воля свободна, но устроена так, что может либо принять, либо отвергнуть дар. Он сравнивал ее с ключом, бьющим на вершине горы: сначала вода разливается, ищет себе путь, но в конце концов должна потечь в ту или иную сторону.
Не будучи ни слишком хорошим проповедником, ни богословом, Монкевич после смерти Бальтазара умел пронять своих слушателей, в чем ему помогало взаимопонимание с ними — они всегда знали, кого он приводит в качестве примера. Бальтазар довольно долго занимал заметное место в памяти людей. Женщины любили стращать им своих мужей, если те слишком много пили.
Дедушка Томаша заказал за душу лесника несколько месс. Настоятель, принимая деньги, любезно благодарил его и злился на себя на эту ненужную любезность, от которой он так и не сумел избавиться в общении с панами. В то же время он думал свое. Вероятно, он был недалек от мысли, что частично Бальтазар стал жертвой усадьбы. Правда, лишь частично, но нее же.
Итак, Бальтазара больше нет, и это "нет" не так — то легко себе представить, если учесть, что его произносят уста, которые через несколько лет или минут тоже окажутся в сфере "нет". Зато бочки, в которых Бальтазар гнал самогон, несомненно, осязаемы. Люди из Погир перенесли их поближе к деревне и успешно использовали. Бочки эти стали причиной раздора между ними, а также обвинении в воровстве, выдвигавшихся семьей покойного. Огородом же Бальтазара пользовались кабаны.
