— Ну, школьная любовь? Или там из детского садика?
— Чего это вдруг?
— Да я так спросил. Вот дочки у тебя красивые, а жена?
— Дура она.
— Ладно. На горе ругаться — нельзя…
— Нельзя, так нельзя. Пошли, что ли?
— Пошли. Там чайком поправимся. Макаронной.
— Если Викеша не сожрет.
— Это верно. А тебе что снилось, Саша?
— Родители.
— Правда, что ли?
— А чего такого?
— Нет. Я так спросил. Просто.
Впрочем, Саша сна своего не рассказал. Странен был сей сон.
Обладая гигантскими ресурсами свободного времени, Саша в свое время не просто обошел ближние и дальние окрестности Каргополя. Он их исползал спьяна и втрезвую, один и с товарищами. И было у них одно заветное место встреч и отдыха. Вроде зимовьюшки. Рядом с Ошевенским монастырем была когда-то деревня Болотовка. Потом жители ее вымерли. Примерно годах в тридцатых. Кто не умер, ушел. Осталась церква в дремучем лесу. И вот это самое место и приснилось Саше. Только странно, неприятно и торжественно.
Он сидел внутри. За сорванными дверями — непогожий гнусный день.
Сидел он за самодельным столом, на самодельной же табуретке. Сделали их когда-то то ли туристы, то ли краеведы. Пьянь местная на такое не поднимется. От силы могли пеньков втащить или ящик из-под консервов. Сквозь щели в тесовой крыше в храм перетекало мутное небо. Говно птичье, обильное и серое, завершало интерьер. Пустые бутылки и банки давали полный срез эпохи. Хоть музей открывай… Только сидел он не один… Папаша, молодой и в рубахе… Саша заговорить с ним захотел, удивиться только не было разрешено… Но это полбеды.
— Посмотри направо, — папаша сказал.
Посмотрел он — и мать увидел. Сидит рядом, на табуреточке. Молодая и значительная. Но и это еще не все… Весь свой род он увидел, в капюшонах стоят, в плащиках, склонили головы, лиц не видать, но понимает он, что это предки. Помещение как бы раздвинулось, в коридор какой-то ушло, и в этом коридоре источался и едва был виден самый дальний, то есть первый из Болотниковых. От звука своего имени Саша проснулся…
Деревня та называлась Болотовкой. Созвучие простое. А, может быть, и нет. Теперь он думать будет про сон. Все, как надо. Что тут на горе еще видеть? Не про рыбалку же сны? Не про торжество демократии. Но как-то все буднично и значительно. В точку. Мужиков в роду не осталось. Девок две. И от них пусть девки будут. Что бы растворить в чужих удачных судьбах родовую катастрофу.
Они шли по красным стрелкам и натоптанной щебенке, все же сбивались и снова выходили на тропу. Путь назад не занял много времени.
В Панагии застали чехов. Те смотрели в карту, переодевались, доставали воду из колодца, открывали баночки паштетов. Румына и след простыл, а Викеша различался ниже. Он шел вниз не спеша, убедившись, что Пес спускается с вершины. Встретятся на пароме. Наверное. А где же еще? Пес после приступов к дальнейшему прохождению маршрута не годен. Никуда не денется.
Еды в Панагии не прибавилось. Та же картошка в порошке, те же макароны по-флотски. Когда чехи ушли, Саша отправился вниз, за сухими ветками. Ночной холод ушел, накатывал дневной жар. Если так быстро пронестись по тропе, можно до полудня оказаться внизу, в Анне. Там отсидеться до парома. Кофе, яблоки, хлеб, маслины. Может быть, и винца обломится. Псу сейчас винца хотелось теплого. Из баллона, постоявшего на солнце. Согреться. Или водки глоток. Вершина отпускала. Природа брала свое.
Они поели как вчера. Макаронного супа, картошки, сухариков. Потом воды горячей, кипятку по-русски. Потом Пес прилег. Здесь места поболе, чем на вершине. Можно и отдохнуть. Саша два одеяла под себя стелит, двумя укрывается. Благодать. До парома еще времени очень много. Можно не спешить. Ходу отсюда, в худшем случае, три часа.
Псу ничего не привиделось на этом привале. Примерно час он просто проспал, потом лежал на правом боку, иголочки свои ощущал внутри. Идти ему никуда не хотелось. Так бы вот пожить здесь, спать, молиться, чайком разжиться у паломников. Ночью застынешь, днем отогреешься. Вершина недалеко. Долина внизу. Небо, облака, тишина. Но не того хотел от него отец в больничке. Так вот все слишком просто. А то, чего он желал, — внизу. В Пантелеймоне.
— Вставай, Болотников. На корабль опоздаем.
— Да я давно стою. Чай будешь?
— Откуда?
— У болгар взял.
— У каких?
— Да пробегали тут. Ты спал.
— Еще что?
— Водки предлагали.
— Выпил?
— Не… Водки мы внизу напьемся. Вдосталь.
— Вот как ты заговорил. Ну, пошли.
Чай с сухариком пришелся как нельзя более кстати. Густой, крепкий. Только вот без сахара.
Саша с тоской оглядел то, что они сейчас покидали, и пошел вниз не оглядываясь.
— Ну, давай. Про Каргополь. А то не дойду, — попросил Пес.
— Ага. — Согласился Саша. — У нас один мент бересту плетет.
— Зачем?
— Любит. Художник. Лапоточки, корзинки, ведерки. Другое всякое.
— Потом что делает?
— Сдает в магазин народных промыслов.
— Большой мент?
— Не. Метр семьдесят шесть. С пузиком.
— Иди ты, «с пузиком». Чины какие?
— Зам начальника УВД.
— Эка… Интересные дела. И берут бересту?
— Не… Берут немножко. Он не из-за денег.
— Ясно. Еще что? Ты вот как к народу своему относишься? К каргопольскому?
— Плохо отношусь. Народ дикий.
— Чего так?
— Север. Лагерей близко много. Многие опять же осели, сиделые. Опять же ни татарин, ни немец до нас не добрались. Только комиссары пошалили. То есть кровь у нас не обновлялась. Северная кровь придает рожам неизгладимое впечатление. Неподготовленный человек шарахается. Я вот как выгляжу?
— Нормально выглядишь. Как человек с Севера.
— Спасибо. Ты тоже не красавец.
— А я и не претендую. Давай-ка присядем. Водички хочется.
— Хочется — присядем.
— Я вот еще спросить хотел.
— Про лагеря?
— В холле, в гостинице — пианино раздолбанное. Я отдыхал, а молодежь оттягивалась.
— Ну?
— Оно всегда там было?
— Сколько себя помню… А что? Хорошая вещь. Люди играют. Когда выпьют.
Солнце выкатилось на свое привычное место. Тяжелый, наполненный потусторонним теплом воздух, с запахом каменной пыли и памятью о ночи на вершине, прижимал Пса к тропе, как будто рюкзачок с полупудовым камнем на спину ему сам по себе забрался и накинул ремни на плечи. Инерция.
