— Они у тебя на кровати.
— Да, правильно. — Один парусник отчалил от берега и пошел вниз по течению широкой ленивой реки к морю. Миссис Феллоуз с удовольствием начала читать: — «Дорогая Трикс! Как ты, наверно, страдаешь. Этот мерзавец…» — Она осеклась: — Ах да… Еще тут вот что: «Вы с Чарлзом поживете, конечно, у нас, пока не подыщете себе что-нибудь подходящее. Если не возражаете против половины дома…»
Капитан Феллоуз вдруг резко сказал:
— Я никуда не поеду.
— «Арендная плата всего пятьдесят шесть фунтов в год — не считая других расходов по дому. Для служанки отдельная ванная».
— Я остаюсь здесь.
— «Отопление из кухни». Что ты там несешь, милый?
— Я не поеду.
— Мы столько раз это обсуждали, милый. Ты же знаешь: если я здесь останусь, тогда мне конец.
— Так не оставайся.
— Но не поеду же я одна, — сказала миссис Феллоуз. — Что подумает Нора? И вообще… да нет, это немыслимо.
— Работу здесь человек всегда найдет.
— По сбору бананов? — сказала миссис Феллоуз с холодным смешком. — Не очень-то это у тебя получалось.
Он в ярости повернулся к кровати.
— А ты можешь, — сказал он, — можешь убежать отсюда и оставить ее.
— Я не виновата. Если бы ты был дома… — Она заплакала, съежившись под москитной сеткой. Она сказала: — Одна я туда живой не доеду.
Он устало шагнул к кровати и снова взял жену за руку. Нет, бесполезно. Они оба осиротели. Им надо держаться друг друга.
— Ты не бросишь меня одну, милый? — спросила она. В комнате стоял сильный запах одеколона.
— Нет, милая.
— Ты понимаешь, что это немыслимо?
— Да.
Они надолго замолчали, а солнце поднималось все выше и выше, накаляя комнату. Наконец миссис Феллоуз сказала:
— О чем?
— Что?
— О чем ты думаешь, милый?
— Я вспомнил того священника. Странный тип. Он пил. Неужели это тот самый?
— Если тот самый, так поделом ему.
— Но какая она была потом! Вот что мне непонятно. Точно он открыл ей что-то.
— Голубчик, — донесся до него хоть и слабенький, но твердый голос с кровати. — Ты же обещал.
— Да, прости. Я стараюсь как могу, но это получается само собой.
— У тебя есть я, у меня — ты, — сказала миссис Феллоуз, и письмо Норы зашуршало на одеяле, когда она повернула к стене прикрытую платком голову, прячась от безжалостного дневного света.
Нагнувшись над эмалированным тазиком, мистер Тенч мыл руки розовым мылом. Он сказал на своем дурном испанском языке:
— Не надо бояться. Станет больно, сразу же говорите.
Комната хефе временно превратилась в зубоврачебный кабинет, и это стоило немалых затрат, так как доставить в столицу надо было не только самого мистера Тенча, но и шкафчик мистера Тенча, и зубоврачебное кресло, и таинственные упаковочные ящики. В ящиках этих пока что была солома, но обратно они вряд ли вернутся пустыми.
— Я уже несколько месяцев мучаюсь, — сказал хефе. — Вы не представляете себе, какая это боль.
— Надо было сразу ко мне обратиться. Рот у вас в ужасном состоянии. Ваше счастье, что еще не дошло до пиореи.
Он вытер руки и вдруг так и застыл с полотенцем и о чем-то задумался.
— Ну, что же вы? — сказал хефе. Мистер Тенч, вздрогнув, очнулся, подошел к своему шкафчику и стал вынимать и выкладывать в ряд орудия предстоящей пытки. Хефе настороженно наблюдал за ним. Он сказал: — У вас руки сильно дрожат. Как вы себя чувствуете? Может быть…
— Это от несварения желудка, — сказал мистер Тенч. — Иной раз столько черных мух перед глазами, будто в вуали ходишь. — Он вставил бор. — Теперь откройте рот пошире. — Он стал засовывать в рот хефе ватные тампоны. Он сказал: — Первый раз вижу такой запущенный рот, если не считать одного случая.
Хефе пытался что-то сказать. Этот приглушенный, нечленораздельный вопрос мог понять только дантист.
— Он не был моим пациентом. Его, наверно, кто-нибудь другой вылечил. В вашей стране многих вылечивают пулями.
Он начал сверлить зуб, поддерживая беглый огонь разговора; так было принято в Саутенде. Он говорил:
— Перед тем как мне выехать сюда, со мной произошла странная история. Я получил письмо от жены. Ни строчки от нее не было лет… лет двадцать. И вдруг как гром среди ясного неба… — Он наклонился к хефе и посильнее нажал бором. Хефе со стоном замахал руками. — Пополощите, — сказал мистер Тенч и, насупившись, занялся бормашиной. Он сказал: — Так о чем это я? Ах да, о жене. Она, по-видимому, ударилась в религию. Какое-то у них там общество — в Оксфорде. Как ее занесло в Оксфорд? Пишет, что простила меня и хочет оформить наши отношения юридически. Другими словами — требует развода. Она, видите ли, простила меня, — сказал мистер Тенч и, погрузившись в свои мысли и держа в руке наконечник бормашины, обвел глазами маленькую убогую комнату. Он рыгнул и другой рукой коснулся живота, щупая, щупая, стараясь найти точку скрытой боли, которая почти не оставляла его.
Хефе с широко открытым ртом в изнеможении откинулся на спинку кресла.
— То отпустит, то опять прижмет, — сказал мистер Тенч, совершенно потеряв нить своих мыслей. — Это, конечно, пустяки. Просто несварение желудка. Но жизни нет никакой. — Он хмуро уставился хефе в рот, будто там, между кариозными зубами, был запрятан магический хрустальный шар. Потом огромным усилием воли заставил себя наклониться и нажал педаль. Хефе весь окостенел и вцепился в ручки кресла, а нога мистера Тенча ходила вверх-вниз, вверх-вниз. Хефе издавал какие-то странные звуки и взмахивал руками. — Держитесь, — сказал мистер Тенч. — Держитесь. Еще немножко в уголке. Сейчас кончаю. Сейчас, сейчас. Ну вот! — Он снял ногу с педали и сказал: — Господи помилуй! Что это? — Мистер Тенч бросил хефе на кресле, подошел к окну и выглянул вниз во двор. Отряд полицейских поставил винтовки к ноге. Держась за живот, он возмущенно проговорил: — Неужели опять революция?
Хефе выпрямился в кресле и выплюнул вату.
— Да нет, — сказал он. — Человека будут расстреливать.
— За что?
— За измену.
— По-моему, — сказал мистер Тенч, — обычно вы делаете это у кладбища. — Страшное зрелище притягивало его. Ничего подобного ему еще не приходилось видеть. Он и стервятники не сводили глаз с маленького тюремного двора.
— На сей раз это нецелесообразно. Может начаться демонстрация. Народ-то ведь темный.
Из боковой двери вышел какой-то маленький человек; двое полицейских поддерживали его под руки, но он явно старался не сплоховать, только ноги у него подкашивались. Полицейские проволокли этого человека через двор к дальней стене; офицер завязал ему глаза платком. Мистер Тенч подумал: да ведь я его знаю. Боже милостивый, надо что-то сделать. Точно твоего соседа ведут на расстрел.
