Ликвидация ее дел произошла самым безалаберным способом. Она ничего не сумела собрать, даже то, что принадлежало ей лично. Большинство вещей у нее разнесли, и она сама даже не знала, куда они делись…
Большую часть заложил сам Костя и истратил деньги, желая якобы поддерживать прежнюю жизнь. Анна Петровна так растерялась, что позволила дворовым тащить все, что им нравилось. Потом ей пришлось нести в заклад последнее, что у нее было, и теперь даже заложить было нечего!
— Скажите, миленький, — прервала она, наконец, свое молчание, — говорят, за границей можно продать автографы?.. Правда, что за них дают деньги?
— Смотря какой автограф, графиня! — ответил Саша Николаич.
— У меня есть один, миленький!
— И вы бы хотели продать его?
Анна Петровна опять замолчала и еще ниже нагнулась над своим вязаньем. Видно было, что она не хотела продавать автографа.
— Да, пожалуй!.. я бы продала его! — тихо сказала она.
Саша Николаич, конечно, сразу же понял, в чем дело, и ему захотелось помочь бедной женщине. Так прямо предложить ей деньги он стеснялся, но под видом покупки автографа можно было бы дать ей такую сумму, которая помогла бы ей хоть на время вздохнуть посвободнее.
— А чей автограф? — спросил он.
— Да, может быть, миленький, он вовсе и не интересен! — начав уже сомневаться, возразила она.
— Все-таки, графиня, чей он?.. Если лицо историческое…
— О, да, я думаю, историческое! Это письмо кардинала де Рогана!
— О, оно может стоить очень дорого! — воскликнул Саша Николаич. — Я, кстати, знаю здесь одного собирателя автографов, и он даст, я думаю, с удовольствием, рублей триста.
Анна Петровна уронила вязанье на колени, потом взглянула на Сашу Николаича. Она не ожидала такой цифры.
— Да неужели триста рублей?! Да ведь это целое состояние! — воскликнула она.
Теперь триста рублей казались ей целым состоянием!..
— Любители платят и еще больше! — продолжал Саша Николаич.
— В таком случае, я продам этот автограф! И если можно скоро получить эти деньги…
— Хоть завтра, графиня…
— Даже так?.. Мне очень нужны деньги! — вздохнула она. — Я вам достану сейчас этот автограф.
Она встала, порылась в шкафу, и Саша Николаич видел, как в это время, тихонько шепча губами, она смотрела на маленький образ, висевший в углу.
Из груды тряпочек и остатков от мотков шерсти она вынула толстый лист почтовой бумаги большого формата и, прижимая его обеими руками к груди, подошла к Саше Николаичу.
— Только вот что, миленький! Если можно, то продайте так, чтобы потом, когда я получу все назад, я могла бы откупить все назад, снова! Я с удовольствием потом дороже заплачу… только чтобы откупить снова!
— Я думаю и это можно будет сделать! — кивнув головой, произнес Саша Николаич.
Саша Николаич развернул поданный ему Анной Петровной лист. В левом углу его, внизу, стояла печать с гербом Роганов и их девизом: «Королем быть не могу, не соблаговолю быть князем, останусь Роганом». Письмо начиналось обращением: «Дорогой аббат!»
И дальше, в самом письме, говорилось:
«Вы мне пишете, что по воле промысла в Ваши руки, вместе с купленной вами мызой, перешли деньги, вырученные за ожерелье, украденное у меня, за которое я уплатил полную стоимость ювелиру. Поэтому вы совершенно правы: эти деньги мои и благодарю вас, что вы, как всегда, желаете доказать мне свою преданность, вернув эти деньги по принадлежности. Но, я думаю, Вы поймете, что все, связанное с этим несчастным ожерельем, для меня лично составляет слишком грустное воспоминание. Между тем я сознаю, что недостаточно еще вознаградил вас за вашу долгую службу при мне, и потому прошу Вас принять от меня эти деньги как слабый знак моего всегдашнего к вам расположения и благодарности».
Далее следовала подпись кардинала де Рогана.
Саша Николаич весь просветлел, когда прочел это письмо.
Несомненно, оно было обращено к аббату Жоржелю, его отцу, и служило доказательством, что тот может владеть своими богатствами по полному праву, без угрызений совести и передать это богатство своему сыну вполне чистым и безупречным.
В самом деле, вырученные от продажи ожерелья деньги принадлежали не ворам, укравшим его, а кардиналу де Рогану, расплатившемуся с ювелиром. И он только один имел право распоряжаться этими деньгами и отдать их, кому он хотел. Он захотел одарить ими своего бывшего секретаря; это была почти царская щедрость, но недаром в гербе Роганов стоял девиз, записанный на бумаге письма.
Теперь никакие рассказы ассассина Крыжицкого, никакие наветы и никакие записки старого архитектора не могли поколебать уверенность Саши Николаича в честности и правоте его отца. Доказательство этой правоты было у него в руках, и каждым своим словом приветствовало охватившую все его существо радость.
Тяжелая гора свалилась с его плеч; он повеселел, стал счастлив, точно помолодел, вернувшись к беззаботному, счастливому времени юности.
И, чтобы скрыть свое волнение, он опустил голову и закрыл лицо руками.
Глава LXV
— Что с вами, миленький? — стала спрашивать Анна Петровна, забеспокоившись и не понимая, что случилось. — Голубчик, что же это с вами? — повторила она. — Говорите, ради Бога!
Саша Николаич отнял руки от лица и оно у него было такое радостное и такое счастливое, что Анна Петровна сама заулыбалась, взглянув на него.
— Если бы вы знали, графиня, что со мной делается! — воскликнул он.
— Да я вижу, миленький, но понять ничего не могу! Почему вас так обрадовало это письмо?
— Потому что оно вернуло мне спокойствие и сделало меня богатым!
— Я все-таки ничего не понимаю, миленький! Вы мне толком скажите…
— Ну, хорошо! Я скажу вам. Ведь это письмо написано кардиналом де Роганом аббату Жоржелю, который был его секретарем!
— Да… аббату Жоржелю!
— Этот аббат Жоржель — мой отец!
Анна Петровна вдруг тихо ахнула и суетливо замотала своей сухонькой седой головкой из стороны в сторону. Потом она, легко засеменив, кинулась в сторону и возвратилась к Саше Николаичу опять, взяла его обеими руками за голову и жадным, пристальным взглядом стала напряженно смотреть ему в лицо.
— Как я не заметила этого раньше?! — тихо произнесла она, опуская руки. — Похож на него, вылитый отец!..
У взволнованного и без того Саши Николаича спутались мысли и он, сам не зная почему, пробормотал:
— Да! Все находят, что я похож на отца!
Хотя, кроме старого француза Тиссонье, других из этих «всех» никого не было, Саша Николаич не знал в эту минуту, что говорил.
