Вошла служанка.
— Ваше сиятельство, приехала княгиня. Автомобиль уже во дворе.
Кончетта встала, поправила прическу, набросила на плечи черную кружевную шаль и вернула взгляду привычное величавое выражение. Когда она вышла в прихожую, Анджелике уже оставалось преодолеть последние ступени наружной лестницы: она страдала расширением вен, и ноги плохо держали ее, так что ей приходилось опираться на руку своего слуги, который, поднимаясь, подметал лестницу полами черного пальто.
— Кончетта, дорогая!
— Дорогая Анджелика! Как давно мы не виделись?
Со времени последнего приезда Анджелики прошло ровным счетом пять дней, но близость между двумя женщинами (сравнимая по чувствам и по расстоянию, на каком они жили друг от дружки, с близостью, которая через каких-нибудь несколько лет заставит брататься итальянцев и австрийцев, подняв их из соседних окопов[91]) была такова, что и пять дней могли показаться долгим сроком.
Анджелике было уже под семьдесят, но ее черты сохранили немало следов прежней красоты; пройдет три года, и болезнь, уже начавшая свое действие, изменит ее до неузнаваемости, превратит в тень, но пока еще недуг таился где-то в глубине; зеленые глаза были глазами прежней Анджелики, только несколько потускнели с годами; морщины на шее были не видны — их закрывали мягкие черные ленты шляпы, которая должна была означать тоску по прошлому и которую она, вот уже три года как вдова, носила не без кокетства.
— Ты права, — говорила она Кончетте, пока они, обнявшись, направлялись в гостиную. — Ты права, но из-за предстоящих торжеств в честь пятидесятилетия похода гарибальдийской «Тысячи» у меня нет ни одной свободной минуты. Представляешь, я получила предложение войти в Юбилейный комитет. Разумеется, эту честь мне оказали в память о нашем Танкреди, но теперь у меня столько хлопот! Со всей Италии съедутся участники похода, те, что еще живы, и всех нужно будет устроить, а при распределении приглашений на трибуны позаботиться о том, чтобы никого не обидеть. Необходимо также обеспечить участие всех сицилийских мэров. Кстати, дорогая, на острове Салина мэр оказался клерикалом и заявил, что отказывается участвовать в шествии, и тогда я сразу подумала о твоем племяннике Фабрицио: он как раз заехал ко мне, и я его — цап! Фабрицио не смог мне отказать, так что в конце этого месяца мы увидим, как он шагает в рединготе по улице Свободы впереди транспаранта с надписью крупными буквами «Салина». Замечательно, правда? Представитель рода Салина воздает почести Гарибальди! Это ознаменует неразрывную связь между старой и новой Сицилией. Я подумала и о тебе, дорогая: вот приглашение на почетную трибуну, справа от королевской. — И она вынула из своей парижской сумочки пригласительный билет на плотной бумаге того же красно-гарибальдийского цвета, что и шелковый шейный платок, который одно время носил Танкреди. — Каролина и Катерина обидятся, — продолжала она тоном третейского судьи, — но я могла получить только одно место, и у тебя на него больше прав, чем у них: ты была любимой кузиной нашего Танкреди.
У нее была хорошая, правильная речь. Сорок лет жизни с Танкреди, жизни бурной и прерывистой, давно уничтожили последние признаки доннафугатского выговора и доннафугатских манер: она оказалась настолько переимчивой, что даже усвоила милую привычку Танкреди скрещивать и теребить пальцы. Она много читала, и на столе в ее гостиной последние книги Франса и Бурже чередовались с книгами Д'Аннунцио и Серао; в палермских салонах она слыла знатоком архитектуры французских замков на Луаре, говоря о них зачастую с восторженной приблизительностью и противопоставляя (быть может, бессознательно) их спокойный ренессансный стиль тревожному барокко доннафугатского дворца, который она вспоминала с неприязнью, непонятной тем, кто не знал об ее угнетенном детстве замарашки.
— Ну что у меня за голова! Забыла тебе сказать, дорогая, что сейчас сюда приедет сенатор Тассони, он гостит у меня, на вилле Фальконери, и хочет с тобой познакомиться: он был большим другом Танкреди и его товарищем по оружию. Кажется, Танкреди рассказывал ему о тебе. Дорогой наш Танкреди!
Извлеченный из сумочки платок с узкой черной каемкой промокнул слезы на все еще прекрасных глазах.
Время от времени Кончетте удавалось вставить какую-нибудь фразу в непрестанное щебетание Анджелики, однако при упоминании имени Тассони она промолчала. В памяти, словно в перевернутом бинокле, возникла далекая, но отчетливая картина: за большим белым столом сидят те, кого уже нет в живых; рядом с ней сидит Танкреди, которого тоже уже нет, да и она сама, в сущности, уже мертва; его вульгарный рассказ, истерический смех Анджелики, ее собственные не менее истерические слезы. То был поворот в ее жизни: она ступила тогда на путь, который привел ее сюда, в эту пустыню, не обитаемую ни любовью, поскольку любовь угасла, ни обидой, поскольку она прошла.
— Я узнала, что у тебя сложности с курией. Вот уж кому назойливости не занимать! Но почему ты мне сразу не сказала? Я могла бы что-нибудь сделать: у меня добрые отношения с кардиналом. Боюсь, что теперь уже слишком поздно. Но я буду действовать, оставаясь за кулисами. Хотя и так все обойдется.
Сенатор Тассони не заставил себя долго ждать. Это был бодрый элегантный старичок, чье огромное и постоянно растущее богатство, завоеванное в борьбе с соперниками, не только не истощило его сил, но помогло ему сохранить кипучую энергию, необычную для его лет.
Всего за несколько месяцев службы в Южной армии Гарибальди он успел приобрести боевой задор, который сохранил навсегда, что, в сочетании с обходительностью, поначалу обеспечивало ему немалый успех у женщин, а теперь, с учетом большого числа имеющихся у него акций, как нельзя лучше помогало терроризировать правления банков и прядильно-ниточных фабрик; добрая половина Италии и значительная часть балканских стран пришивала пуговицы нитками фирмы «Тассони и К°».
— Синьорина, — обратился он к Кончетте, присаживаясь у ее ног на низенький табурет, приличествующий пажу и поэтому именно выбранный им. — Синьорина, наконец-то сбылась мечта далекой моей молодости! Сколько раз холодными ночами в лагере на берегу Вольтурно или у стен осажденной Гаэты, сколько раз наш незабвенный Танкреди говорил мне о вас! Мне казалось, что я вас знаю, что я бывал в этом доме, где прошла его неукротимая молодость; я счастлив возможности, пусть и с таким опозданием, принести дань уважения той, что была утешительницей одного из самых честных героев нашей борьбы за свободу!
Кончетта не привыкла беседовать с людьми, которых не знала с детства, да и читать она не очень любила, так что не имела возможности приобрести иммунитет к риторике; более того, она легко подпадала под ее чары, бессильная им противостоять.
Растроганная словами сенатора, она тут же забыла ратную историю полувековой давности и теперь видела в Тассони не осквернителя монастырей, глумившегося над перепуганными монахинями, а старого искреннего друга Танкреди, говорившего о нем с любовью и сумевшего через топи времени, которые редко кому из канувших в небытие дано преодолеть, донести до нее, тени, весть от покойного.
