— Кто же ее не знает?
— А как вам изображенный Морштадтом храм Святого Штепана?
— Погодите-ка… я представляю его, хотя и смутно. Вид сзади, верно? На пресбитерий.
— Все правильно, художник смотрел с юго-восточной стороны, и эта его работа представляется мне наиболее удачной. Он не был мастером европейского масштаба, но документальная ценность его произведений несомненна. В то время как прочие рисунки не поднимаются выше уровня открыток и не имеют глубокого смысла — я говорю о его Староместской ратуше, Прашной башне, соборе Святого Вита или Карловом мосте — непривычный ракурс Святого Штепана скрывает в себе нечто трудноуловимое, едва поддающееся объяснению, загадку, даже, возможно, тайну. Сам Штепан тут даже не очень важен; впереди справа изображена ротонда Святого Лонгина, слева — четырехгранная звонница, а еще левее — часовня Всех Святых. На первом плане виднеется какое-то горизонтальное бревно, подпертое тремя деревянными столбиками. К чему оно на картине? Не знаю, знаю только, что именно оно придает изображению доверительный, если не сказать — интимный характер, вы будто заглядываете в маленький дворик собственного дома: вот-вот на картине появится отец и примется мастерить что-то из этих деревяшек.
— Да, гравюру можно, пожалуй, счесть изображением чьего-нибудь родного дома.
— Это впечатление усиливается благодаря четырем фигурам — мать и дитя на траве перед ротондой и мужчина в шляпе рядом с какой-то женщиной чуть дальше, неподалеку от часовни. Четыре человека на лугу, за ними угадывается кладбище — для Морштадта это немного, он любил загромождать свои картины целыми толпами. Зелень за пресбитерием Святого Штепана совершенно иная; хотя это место находилось внутри Нового Города, у Морштадта оно написано так, что возникает явственное ощущение окраины со всем ее очарованием. Виртуозность художника лишний раз подчеркивается композиционным решением картины: высота зданий — благодаря перспективе и их размещению на пространстве полотна — понижается в направлении от левого верхнего угла к правому нижнему, что оптически углубляет изображение. В правом нижнем углу к четырем постройкам добавилась пятая: она самая маленькая из всех и стоит в отдалении, но совершенно ясно, что ее башня тянется к небу. К ней, минуя церковку Святого Лонгина, ведет грязная тропинка — строго на северо-запад. И постройка эта… Как вы думаете?
— Тропа в северо-западном направлении, очень высокая башня… Мне приходит в голову только ратуша Скотного рынка.
— Правильно!
— Но я-то ищу храм!
— Не спешите, Кветослав, иначе моя подсказка вам не поможет. Я ведь еще не договорил, я не упомянул о том, что кажется мне самым прекрасным на картине Морштадта. Не искусность, с какой он отобразил состояние определенных зданий в определенную эпоху, а сама жизнь, дышащая на его полотне: окрестности сакральных построек. Зеленый луг, истоптанная тропинка, деревянные садовые заборы, несколько низеньких домиков. Низеньких, понимаете? И между ними вздымаются ввысь четыре изумительных здания: часовня, ротонда, колокольня и храм, он среди них самый большой. Их видно издалека, их нельзя не заметить, они воистину прекрасны. Люди, что держат путь мимо них или же к ним, не могут быть дурными — подобная красота подавляет в них все злое, вот насколько она сильна, поверьте! Да и что может быть чудеснее храма, вырастающего прямо из лужайки, камня, распускающегося над землей, в которой он в незапамятные времена родился? Вот храму Святого Духа в Старом Городе повезло — ему оставили его зеленый ковер; правда, башне пришлось несладко, потому что не в меру щедрое барокко изуродовало ее сарацинским тюрбаном. Лишь средневековая архитектура является по-настоящему великой, Кветослав, лишь готическая архитектура может считаться моральной. Мораль людей и мораль зданий неразделимы. Ради сохранения жизни на Земле мы никогда больше не допустим, чтобы святыню загородил какой-нибудь светский уродец, как это произошло сразу с несколькими храмами: со Святым Мартином, Святым Петром, Святым Индржихом и прочими. Город, который позволяет банку, жилому дому или административному зданию вырасти настолько, чтобы заслонить собой церковь, заслуживает того, чтобы прозябать под властью спекулянтов, дворничих и канцелярских крыс. Запрещается строить что-либо рядом с храмами, запрещается изображать из себя богов и возвышаться над их звонницами!
— Но это вовсе не запрещено.
— Так, значит, я это запрещу! Даст Бог, я добьюсь того, чтобы новые постройки вернули Святоштепанскому храму исконное право, данное ему его основателем — право господствовать вместе с остальными храмами над пражским Верхним Новым Городом.
— И это вы называете «навести на след»? Церковь Святого Штепана уже была мною угадана.
— Не ребячьтесь, вы же отлично понимаете, что я не задаю вам никаких загадок. Подумайте над тем, что я вам сказал, и вы быстро поймете, где находится седьмой храм. Однако мне пора, и я спрашиваю вас в последний раз: пойдете со мной на чердак?
— Не сердитесь, но не пойду.
— Я внушаю вам страх?
— И вы… и я сам.
— И его не пересилить даже любопытству?
— Я не хочу знать, что там таится. Пожалуйста, очень вас прошу, не надо меня больше уговаривать.
— Боитесь узнать что-нибудь о себе? А вдруг это вам поможет? Вдруг вы найдете самого себя, Кветослав? Разве еще не время?
— Да, возможно, я боюсь именно этого. Это трусость, но я знаю, что мне ее не преодолеть.
— Жаль. Что ж, до скорого свидания.
И он ушел.
XXI
Копыта спотыкаются, звеня, как погребальный колокол.
О. Микулашек
Первые две недели Рождественского поста прошли под знаком грязи. По Житной и Ечной на площадь вылились потоки коричнево-черной жижи, которая заполнила еще и парк и изуродовала его, словно весеннее половодье. Черные стволы акаций оказались посреди глубоких луж, соединившихся между собой в цепочку продолговатых озер; стволы отражались в воде и жутким образом преломлялись ею. Вдоль кустарника в нижней части площади вырос вал жидкой грязи, настоящая плотина, за которой возникли два обширных пруда, преграждающих путь каждому, кто пытался пройти по этому участку парка, не натянув высокие резиновые сапоги. А с неба на город одна за другой ниспадали завесы дождя — все более тяжелые, все более серые; казалось, святой Петр хочет навсегда закрыть тот мерзкий театр, в который превратилась Прага в конце двадцатого века.
На прямой, соединяющей Ечную с Рессловой, вода не встретила ни единого препятствия и потому промчалась по мостовой, как по речному руслу. Когда же вода схлынула, то оказалось, что яма на дороге в два раза увеличилась. Гнилостная вонь ослабела, потому что монастырские склепы были затоплены, но зато с улицы исчезли все предостерегающие знаки, расставленные вокруг места аварии. Их поглотила дыра в земле — вместе с натянутыми между ними веревками и красно-белыми воротцами с подмигивающими желтыми огоньками. Водителей грозящая опасность, впрочем, ничуть не беспокоила; увидев перед собой зияющую в асфальте черноту, они объезжали это место по тротуару и мчались дальше. Прежде чем полиция успела закрыть улицу, за свою излишнюю смелость поплатился один таксист, который не захотел ждать в очереди и попытался объехать яму с другой стороны, по тротуару перед храмом Святых Кирилла и Мефодия. Его пузатый «фольксваген» кое-как протиснулся рядом с провалом, и ловкач остановился, чтобы триумфально отсалютовать другим водителям. Его лицо напоминало свиной окорок и сияло улыбкой победителя автогонок. И в ту же секунду автомобиль исчез, а на его месте забил коричневый гейзер. Ни такси, ни тротуара — голодная дыра пошире разинула хищную пасть и проглотила все, что встретила на своем пути. Со стены храма в ее недра упало несколько камней, в ней появилось свежее, высотой примерно в метр отверстие. Ниша для надгробия.
