Олькшу усадили за стол. Налили. Наполнили блюдо всякой снедью. Первый раз в жизни сын ягна ел из серебряной посуды и пил из золотой чаши. Витязи, за плечами которых было не меньше дюжины ратных походов, хлопали его по плечу, как товарища, и спрашивали о том, как обрел он такую недюжинную стойкость.
Поскольку резь у Ольгерда в животе еще не прошла, он налегал на вино и лишь изредка и всячески чинясь отщипывал сочной оленины. Даже вина такого он прежде в рот не брал. Было оно похоже на ягодный взвар. Сладкое, душистое, терпкое. От двух чарок язык рыжего верзилы начал заметно опережать его мысли, которые ползли сзади точно сонная улитка. Тут-то и стал Ольгерд потомком знатного свейского рода, конунга ни конунга, но светлого ярла – это точно. Вспомнил он свою отроческую «дружину», что собирала дань с малолеток южного Приладожья. Только стали они в его рассказе не сорванцами и бузотерами, а ватагой мечтателей о ратных подвигах, наводивших мир и порядок в окрестных селах и городцах. И поднимались они в его речах за Правду и против Кривды числом один супротив троих. Не рассказывал, правда, Рыжий Лют, что это была за Кривда. Но так ведь не о ней же шла речь, а о том, откуда у него такая способность к ратному делу.
По всему выходило, что всю свою жизнь готовился Ольгерд служить владыке Ильменьских словен и усмирителю Гардарики. Вот и пришелся он как раз ко двору, где и будет отныне проливать за князя свою кровь. На том дружинники и сдвинули чаши. За князя, за дружину, за Долю, за Стречу и за Славу, такую чтобы неслась до самых ворот Ирия!
– Славно излагает, – молвил на все это Гостомысл, ухмыляясь в седые усы: – Ему бы баяном быть да былины под гусельный перебор сказывать. Что скажешь, Волкан Годинович?
Тут только Ольгерд углядел своего приятеля. Может потому и не узнал он Волькшу с порога, что сидел тот по правую руку от князя, сразу за Мстиславом. К тому же новая одежда и донельзя озабоченное лицо делали его неузнаваемым.
От такого обращения владыки к шестнадцатилетнему парнишке лица челяди передернулись злобной судорогой. Да и самому Волькше стало не по себе. Ну, сделал его князь правой рукой Мстислава, как тот и просил, ну, одел, обул, но зачем же теперь по каждому малому вопросу его поперед сотников да думцев призывать. Гостомысл точно тешился какой-то диковинной забавой, советуясь прежде всех с сыном Ладонинского самоземца.
– Так что скажешь, Вольк? Так ли все, как сказывает твой сродник? – еще раз спросил его князь.
– На все воля Матери Сырой Земли, – уклончиво ответил Годинович: – Коли будет ее соизволение и станет Ольгерд тебе опорой, а Гардарике защитой, то и все его слова будут чистой правдой, а коли оплошает и опозориться, так этих слов никто и не вспомнит.
– О, как завернул! – всплеснул руками Гостомысл: – Точь-в-точь как Година! Ни да, ни нет не сказал, а ответил достойно. Вот ведь Радомыслово семя. Налейте ему моего вина!
Виночерпий поспешил исполнить приказание.
– А теперь, Вольк, говори как есть: сколько правды в его словах?
– Столько же, сколько вод Ловати в Волхове,[200]– ответил Волькша мудреной присказкой своего отца.
– То есть совсем не много? – уточнил князь.
– То есть совсем не мало, – поправил его сын толмача.
Гостомысл зашелся от хохота. Ратники вторили дружным гоготом. Челядь подобострастно хихикала. И, глядя на их лживые лица, Волкан все больше и больше понимал, почему Година десятилетиями отказывался от предложений остаться на княжеском дворе. Сожрут и костей не оставят. Ах, князь, князь, и почему приспичила тебе эта озорная затея дразнить своих слуг, обласкивая простолюдина?..
Полночи Волькша пытался втолковать Ольгерду, что тот должен собрать в кулак свое небогатое разумение и держаться тише воды, ниже травы хотя бы до первого похода или стоящего ратного дела. Но Рыжий Лют, опьяненный вином и свалившимися на него почестями, и слушать ничего не хотел. Дескать, государь сам звал его на службу, сам назначил дружинником в свою личную сотню, так что теперь он, Ольгерд сын Хорса, может плевать на всю эту трусливую дворню и ее зависть.
Так оно и было. Дней десять Олькша братался со всеми дружинниками. Его недюжинную доблесть по очереди испытали на себе все его соратники. Не в полную силу, конечно. А так, в потеху. Олькшина удаль и соленый язык всколыхнул княжеское воинство. Дружинники опамятовали от глубокой лени, в которую погрузились по причине княжеского миролюбия последних лет, и вновь стали поигрывать оружием на дворе детинца. Несколько деревянных болванов изрубили в щепки за считанные дни, так что пришлось ставить новых. Снова запели луки на стрельбище. И не было музыки слаще для слуха Гостомыслова.
Такая благодать продолжалась вплоть до выздоровления Ронунга. Норманн не мог оправиться от Волькшиного удара до начала Цветня. Все-то его мутило и валило с ног немощным сном. Возможно, все было не совсем так, как он передавал князю через посыльных. Но появись он за княжеским столом через седмицу или даже через две после злополучного падения мордой в конский навоз, вся дружина потешалась бы над ним без удержу и жалости.
С его выздоровлением челядь сильно приободрилась. Не заметить этого, что они что-то готовят, мог лишь слепой и глупый. Волькша не был ни тем, ни другим. А вот Ольгерд… Он ничего не хотел слушать о коварстве номанна и прочих дворовых людей. Он чуть ли не криком кричал, что в случае чего за него заступятся все дружинники княжеской сотни.
Может, так бы оно и было, но только в самый тот день Гостомысл с Мстиславом и полусотней ратарей отлучились в леса поохотиться на волков. Прочие дружинники, что остались на княжеском дворе разошлись по разным надобностям.
Волькша видел, как дворовые люди шепчутся по углам и замолкают с его появлением. Страха не было. Обида была. Была даже какая-то жалость к князю, которого окружают нечистые на руку и лживые нахлебники, готовые на все, только бы на их долю почестей и еды за княжеским столом никто не зарился. А Волькша ведь и не думал зариться. Но они не могли или не хотели в это верить.
На всякий случай Волкан нашел Ольгерда и убедил его, что им лучше держаться вместе. Рыжий Лют не возражал. Ему и самому хотелось поболтать с Ладонинским приятелем о той Доле, что выпала им, простым сыновьям самоземцев.
– Видел бы меня отец… – мечтательно басил Олькша, точно сидели они не на княжеском дворе, кишевшем недоброжелателями, а на берегу родной Ладожки.
– Так еще увидит, – не очень уверенно поддерживал разговор Волькша: – На осеннюю ярмарку, как есть, опять напросится и приедет…
– И то верно, – вдохновился Рыжий Лют: – Вот ведь старый возгордится. Он ведь и не думал небось, что я так споро окажусь в княжеской сотне…
Олькша жмурился, как кот, подставляя свою конопатую рожу весеннему солнцу. Даже Волькша улыбнулся, представляя себе Хорса, не так, так эдак вернувшего себе уважение соседей. Было в стремлении ягна «стоять не хуже других» что-то умильное.
