отвечать, а мне. Товарищи! — поднял голову выше и добавил голосу печали. — Правду Владимир Ильич говорит — казнили его брата старшего. Александр Ильич, царствие ему небесное, — перекрестился. — Большим умницей был, как и все Ульяновы, в том числе и стоящий передо мною. Много полезного Александр для Империи и жителей ее сделать мог, да не захотел — пошел в террористы. Заговор раскрыли — Александр со своими подельниками хотели Его Императорское Величество, отца моего убить. Скажи, Степан, ежели на тебя кто с дубиной полезет, ты что сделаешь?
Вздрогнув — заслушался — «детина» ухмыльнулся:
— Известно что, Ваше Императорское Высочество — со мной не забалуешь!
Мужики несмело грохнули — шутка неплоха, но мы тут о жизни и смерти говорим, и смеяться нормально невместно.
— Вот! — поднял я палец вверх. — Вот это меня, товарищи, больше всего удивляет — когда царя просят собственных убийц простить. Брату вашему, Владимир Ильич, получается можно царя убивать, а царю своих убийц — нельзя?
— Верно! Око за око! — поддержали рабочие и зеваки.
Первые начали как-то нехорошо коситься на Ильича. Время закреплять эффект.
— Вы, Владимир Ильич, пошли другим путем, — обратился я к Ленину. — Путем правильным, законным. Да только идете вы не туда — Конституция вам, товарищи, жалования не прибавит и рабочий день не сократит.
— Представители рабочих и крестьян войдут в состав Государственной думы и смогут отстаивать интересы своих товарищей, — парировал Ленин.
— Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, — развел я руками. — Вы, Владимир Ильич, слишком хорошо о людях думаете. Они у нас, безусловно, честны, трудолюбивы и добры — посмотрите, как весь Урал плечом к плечу встал в заботе о соотечественниках!
— Верно! Это мы можем! У нас на Урале народ душевный! — откликнулся на доброе слово народ.
— Институты государственные, товарищи, складываются небыстро, — продолжил я. — Та Империя, что вокруг нас, столетиями строилась. Добавь новый элемент в конструкцию — Владимир Ильич именно это и предлагает — и нарушится баланс сил. Нарушится работоспособность — новый элемент много лет в конструкции приживаться станет. Я не говорю, что Дума нам не нужна, я говорю о том, что одним днем сделать жизнь лучше для всех невозможно — нужна долгая, размеренная, аккуратная работа, потому что сломать что-то — легко, а чинить — трудно.
Краем глаза я заметил прибывшие телеги с напуганными, дорого одетыми людьми — привезли запрошенных мною заводчиков. Отлично, можно брать быка за рога:
— В Думе, безусловно, найдется место рабочим и крестьянам. Но больше там будет тех, кого Маркс и Владимир Ильич называют «буржуазией». Посмотрите на Францию — у них республика, и правят ею несколько богатейших семейств. У них есть деньги связи, которые позволяют пропихивать в Парламент тех, кто будет буржуазии полезен. Владимир Ильич в силу доброты характера и идеализма — прекрасных качеств! — решил, что у нас будет иначе. Вот листовки ваши печатали в типографии заводчика Тихомирова. Давайте его сюда! — махнул рукой телегам с заводчиками.
Переодетого в тюремную робу заводчика поставили пред мои очи, и он сразу же бухнулся в дорожную пыль, вымаливая прощение.
— Встань! — сделал я шаг назад, чтобы он не добрался до сапог. — Скажи, милый человек, у тебя штрафы на рабочих налагают?
— Налагают! — ответил вместо него курчавый-чернявый, средней худобы мужик лет тридцати. — Четыре месяца мне одни талоны платил, мол, станок поломал. Тот станок раньше Екатеринбурга на свет появился, на ладан дышал, а я — отрабатывай! Эк…Эхс…Эсплататор! — почти справился с непривычным словом.
«Талонами» особо пронырливые коммерсы выплачивают часть жалованья — отоваривать их можно только в заводских лавках, где цены конечно же выше, чем в нормальных магазинах. Просто благодать для «акул капитализма» — рабочий монетизируется максимально, вынужден влезать в долги — в той же заводской лавке, и получается почти нормальное рабство.
— Что же ты, Тихомиров, так рабочим добра желаешь, а сам до нитки обираешь? — спросил я.
— Хотел отменить! — принялся тот отчаянно заламывать руки. — И штрафы, и лавки, и день рабочий ограничить, да не дают! — указав на телеги, где сидели грустно наблюдающие за происходящим заводчики, неприятно ощерился. — Вот эти и не дают! Я, мол, рабочим хорошо сделаю, так все ко мне на работу и побегут. Кто им останется? Да мне голову проломят!
— Вот видите, товарищи, — развел я руками на рабочих. — Любой капиталист вам будет говорить, что что-то ему все время мешает сделать жизнь рабочих лучше. То конкуренты, то царь, то вы сами — Тихомиров-то поди тоже увечным пенсий не платит, потому что, как правильно передал суть Владимир Ильич, «все будут калечиться да на печи лежать». Вот ты, Семен, калечиться специально станешь?
— Никак нет, Ваше Императорское Высочество! — размашисто перекрестился «детина». — Грешно это, да и никакая пенсия того не стоит — я двумя руками поди больше заработаю!
— Вот, — с улыбкой кивнул я. — А теперь представим — вот есть Конституция у нас, с нею — Дума Государственная. Сидят в ней рабочие да крестьяне с одной стороны, с другой — капиталисты. Рабочие и говорят — а давайте мы штрафы упраздним да пенсии за увечья обяжем платить. Капиталисты им в ответ — не можем, мол, по миру пойдем, и придумают миллион причин типа той, что озвучил Владимир Ильич. Так они между собою ругаться годами и будут, без всякой пользы для дела. Дума — это мечта разночинцев бесполезных, да либералов-идеалистов. Признаю — Дума может быть и полезною, но для обретения пользы ей нужно много лет учится работать к пользе общества. Вам, товарищи, выступать должно за Трудовой Кодекс, потому что Конституция заводами не занимается — она совсем про другое.
Лицо Ленина очень забавно вытянулась — удивлен до крайней степени.
— Трудовой кодекс — это специальный комплект законов и правил, который регулирует отношения нанимателей и трудящихся, — продолжил я. — В него, в отличие от Конституции, можно записать и запрет лавок заводских, и ограничение рабочего дня, и пенсии.
— Ваше Императорское Высочество, когда Его Императорское Величество примет описанный вами кодекс? — подсуетился Ленин, надеясь поймать меня на неудобном моменте.
— Не знаю, Владимир Ильич, — признался я, приняв печальный — ух как мне Кодекс хочется! — вид. — Не потому, что Его
